Помнится, в штаб–квартиру НАТО как–то прибыл для прохождения службы немецкий полковник, не очень хорошо владевший английским. На первом же утреннем совещании он, открыв совещание сбивчивым английским приветствием: «Доброе утро, господа!», — повернулся ко мне и, перейдя на немецкий, сказал: «Господин Комосса, лучше переводите вы. Мой английский не так хорош». «Да, господин Комосса will translate!» Мне показалось, что это произвело в штаб- квартире не очень хорошее впечатление.

Тем не менее стоит обратить внимание на то, что, несмотря на такие «происшествия», немецкие офицеры в штаб–квартирах НАТО, как правило, оставляли по себе хорошее впечатление. То есть они вели себя более по–американски, чем американцы, а иногда и более по–французски, чем французы, и, видимо, полагали, что от этого они кажутся более «преданными НАТО».

Как бы то ни было, служба в органах НАТО давала всем офицерам предельно интересный опыт. Здесь между ними завязывалась дружба, длившаяся многие годы.

После трехлетнего периода службы в Мангейме в Группе армий Центральной Европы (CENTAG), который я в целом воспринимал как очень приятный, меня перевели в Байройт на должность командира батальона противотанковой артиллерии. 

Избранные произведения Рихарда Вагнера занимали в моем личном книжном шкафу особое место. И не потому, что я, скажем, обладал достаточным талантом и умением исполнять вагнеровские композиции на фортепьяно или тем более спеть какую–нибудь партию, хотя, не скрою, в юности я как–то пытался исполнять фрагменты из «Мейстерзингеров» или арию, в которой Лоэнгрин молится за своего любимого лебедя. Нет, таким талантом я, «шалопай» из мазурских лесов, к сожалению, не был наделен. Я никогда прежде не пел и не играл Вагнера, а только читал, и это чтение я нашел чрезвычайно интересным. О том, что я не могу ни петь, ни играть Вагнера, я часто сожалел. Несмотря на мою большую любовь к Бетховену, мою привязанность к Генделю и к музыкальной искрометности любого из сочинений Моцарта или третьего акта «Вольного стрелка», эта уникальная музыка не пробуждала во мне чувств, разбуженных Рихардом Вагнером еще в юные годы.

И вот я приехал в «город Вагнера», в Байройт.

Любовью к опере я воспылал еще в школе Беринга в Хоэнштайне, привила же ее мне певица Анне Н., одно время жившая у нас в Алленштайне. Очень красивая певица!

В 1940  г. Карл Мария фон Вебер вдохновил меня на создание эскиза декораций и костюмов к третьему акту «Вольного стрелка», который потом был выставлен в фойе театра Тройданка в Алленштайне. Нельзя сказать, что сам я не отважился бы на создание эскиза декораций к произведению Рихарда Вагнера, нет, на это у меня вполне хватило бы мужества, просто мне, видимо, хотелось возвысить Вагнера для будущих времен. И вот теперь я оказался в Байройте. Не как певец или, скажем, хотя бы как музыкант, нет, в Байройте я приблизился к Вагнеру как солдат. И это пробудило в моем сердце особенные чувства. Эту музыку я принимал всем своим сердцем как чудесный дар. Она была прекрасна, она была сложна и мощна! Зарождаясь на сцене, раскаты грома великих голосов, словно предвосхищая начало последнего суда, бежали по концертному залу поверх голов благоговейно сосредоточенной публики, как будто это была прелюдия к последнему суду. Осознание музыки Вагнера — на совершение такого подвига я был не способен. Равно как, пожалуй, и на то, чтобы полностью проникнуться ею, углубиться в нее и постичь ее как величественный дар, преподнесенный человечеству.

На протяжении моей двухлетней службы в качестве командира 125–го батальона противотанковой артиллерии я имел едва ли не уникальную возможность нередко и по личному приглашению Вольфганга Вагнера собственными глазами увидеть все постановки произведений великого композитора в музыкальном театре. Довольно часто мне удавалось присутствовать и на генеральных репетициях таких постановок. Было ли это случайностью или милостью Божьей — кто теперь скажет?

Перед окончанием срока службы в качестве офицера по планированию операций с использованием атомного оружия при натовской штаб–квартире Центральной группы армий в Центральной Европе (CENTAG) в Бонне меня спросили, готов ли я согласиться на перевод в Байройт. Что за вопрос! В течение трех лет я занимался разработкой сценариев войны с использованием атомного оружия, безусловно, как мне виделось, приводящей к гибели Европы, а тут предоставлялась возможность увидеть великие произведения европейской музыки в этом уникальном театре, а именно «на холме»! О Боже, снова и снова думал я, какое счастье! После работы по планированию и расчету последствий вселенского ада открывалась перспектива увидеть, как поднимается занавес в преддверии «Сумерек богов».

До этого момента мне в течение трех лет пришлось заниматься планированием операций с использованием атомного оружия; я учился точно рассчитывать его воздействие и посредством тщательнейшего анализа определять возможности нанесения врагу максимального ущерба при минимально возможном нанесении вреда природе, окружающей среде и населению крупных городов. Вряд ли кто может всерьез ожидать, что здесь его посвятят в тонкости технологий, способов, тактики и стратегии, применяемых в войне, ведущейся с использованием атомного оружия. Да, они, эти тонкости,возможно, не являются тайной за семью печатями для экспертов, находившихся тогда по разные стороны и оценивавших возможности использования атомного оружия, а также желательные или расчетные последствия его применения. На учениях давалась оценка точности нанесенного удара — «попали» или «промахнулись»; эффект воздействия отмечался на карте генерального штаба цветным фломастером.

Почему именно при воспоминании о периоде моей службы в Байройте на ум мне приходят такие апокалиптические мысли? Ведь там меня ожидала обычная работа, а именно командование совершенно обычным артиллерийским батальоном, оснащенным противотанковой гаубицей М 109 калибра 155 мм. Здесь необходимо отметить, что этот батальон можно было использовать в боевых действиях в условиях атомной войны.

Это был хороший батальон. Мой предшественник, подполковник Ханс Сакс (!), отлично потрудился как командир. Солдаты были хорошо обучены, а батальон имел хорошую репутацию у жителей Байройта. И такое, представьте себе, имело место в те годы, хотя к другим батальонам это вряд ли относилось. Нападки на бундесвер в собственной стране, которыми несколько лет спустя мне как начальнику Службы военной контрразведки бундесвера (сокращение немецкого названия МАД) пришлось заниматься, были распространенным явлением. В Байройте все, как уже говорилось, было иначе, миролюбивей. Взаимоотношения между солдатами и гражданским населением отличались доверием и гармонией. Мирное настроение было присуще баварскому канониру чаще всего тогда, когда он в обеденный перерыв сидел за кружкой пива. Было время — к сожалению, я командовал батальоном именно в ту пору, — когда по указанию Бонна распитие пива в баварских казармах оказалось под запретом. Вряд ли тот, кто издал такое дурацкое распоряжение, был баварцем. Тем самым я признаюсь в совершении должностного проступка. Я намеренно не выполнял этот приказ, хотя и не был баварцем. Баварское гражданство я получил от Франца Йозефа Штрауса значительно поздней, после скандала в связи с обвинениями в адрес МАД, которая якобы вела наблюдение за его канцелярией на мюнхенской Лацареттштрассе, о чем я расскажу в другом месте.

Штраус считал меня достойным баварцем. Правда, позднее, когда я уже был в звании генерала, на одном из приемов в вюрцбургской резиденции он пожурил меня за явную неспособность изъясняться на баварском диалекте. Штраус был выдающейся личностью своего времени. Между прочим, тут уместно упомянуть, что в досье, которое я держал закрытым в бронированном шкафу главы МАД, никаких конкретных свидетельств вовлеченности Штрауса в аферу компании «Локхид» в связи с покупкой «старфайтеров» у США не имелось. То, что говорили и писали тогда немецкие политики и журналисты, было неправдой; не было даже обоснованного предположения. Но я все–таки нашел одно свидетельство, а именно, что определенные силы исходили из того, что если это утверждение повторять достаточно долго и часто, то уж что- нибудь, но обязательно останется в общественном сознании, причем даже в том случае, если это лишь предположение. Эта история подрывала авторитет Франца Йозефа Штрауса. Когда он практически на все сто процентов убедился в том, что точно знает содержание заведенных на него досье или что оно ему ничем не грозит, дело «Локхид» перестало его беспокоить. Он мог себе позволить молчать.