– А я вот… – к нему.

Зыркнул.

– Не интересно мне твое… – И пошел домой.

Лешка давно смирился со странным Марусиным предпочтением – старой материнской хатой – и даже находил в этом немало преимуществ. Во всяком случае, когда после тяжелого дня председатель возвращался в новый дом под градусом, а выпивать по исключительно производственной необходимости приходилось чуть ли не каждый день, жена не долбала, и Лешка возблагодарил женское упрямство: хорошо, что в свое время Маруся наотрез отказалась продавать или дарить колхозу старую Орысину хату.

– Пусть Юрочке будет, – сказала тогда.

Лешка даже ощутил своеобразную романтику в их с Марусей отношениях. Заскочит средь бела дня в старую хату, Марусю обнимет, та его приголубит, накормит, и он галопом дальше. Разве не романтика?

Но как-то занесло Лешку по делам в районную ветеринарную больницу. Видишь ли, прививки скоту сделали, а справку для отчетности не дали, и пришлось председателю бросать колхозные дела и собственной персоной выбивать эту справку, потому что уже и ветеринара посылал, и заместителя, а в районной ветбольнице никак времени для ракитнянцев найти не могут.

– Лешка?! Ордынский?! – Главный врач районной ветбольницы увидел Лешку и просиял.

– Семка? Григорьев? – Лешка сразу узнал студенческого товарища.

Семка! Григорьев, чертяка! Вместе с крыши на пятый этаж женского общежития, преферанс до утра. На щелбаны. А как «шпоры» по политэкономии в трусах прятали… А этого… Ивана Фомича, профессора, который читал лекции по истории партии. «Как Ивану Фомичу в жопу вставили свечу. Ты гори, моя свеча, за здоровье Фомича». Вообще-то хотя стишки про Фомича писали, но они с Григорьевым не дураками были. Еще на третьем курсе поклялись, что зубы обломают, а до обкома партии по карьерной лестнице доберутся. А яичница… Яичница! В общежитие пьяными приползли после полуночи, жрать хочется – нет сил. А жрать тоже – нет. На подоконнике в комнате два яйца сырых и картонный железнодорожный билет. Лешка хотел сырое яйцо выпить, а Григорьев, зараза, уперся – яичницу зажарим. Взяли те два яйца и картонный билет вместо ложки, потому что настоящая ложка тоже куда-то исчезла, поперлись на кухню. Темно, хоть глаз выколи. Точно, какая-то сволочь лампочку на кухне выкрутила и в своей комнате вкрутила. Но ничего. Газ включили, теперь бы сковородку найти. А нет сковородки! Все против них. И против яичницы. Лешка снова предложил яйца сырыми заглотить, но Григорьев объяснил: нельзя отступать перед обстоятельствами, в противном случае обстоятельства будут их жизнями крутить, а они не для того в институте мозги парят, чтобы потом ними, людьми с высшим образованием, крутили какие-то там обстоятельства.

– Это аксиома, друг! – уверил и заметил на полу кухни подходящий тазик. И что-то в тазу плавает.

– Вместо сковородки сойдет, – обрадовался Григорьев, открыл окно, выплеснул за окно из тазика все, что там было, поставил его на газ и разбил два яйца.

И только они с Лешкой начали по очереди ковырять яичницу из тазика картонным билетом, как в кухню вошел грузин Важа Чараташвили из параллельной группы и перебил аппетит.

– О! Моя таз! – сказал, увидев, как Лешка с Григорьевым наклонились над тазиком и по очереди что-то из него в рот бросают.

– Бери! Нам твой тазик уже не нужен, – не растерялся Григорьев, доедая последний кусок яичницы.

Важа Чараташвили взял еще горячий таз, пожал плечами.

– А где мой носки? А?! – И сам завелся. – Где мой носки, я вас спрашивал?! А?! В этот тазик мой носки плавал, ждал, когда я его постирать соберусь. А?!

Лешка почувствовал, как тошнота подступила к горлу.

– Григорьев, я тебя порешу! – простонал и бегом в туалет. Едва успел.

От воспоминаний не стошнило, наоборот – теплее стало. Эх, хорошее время было! Беззаботное. Лешка обнял Семку Григорьева.

– Как тебя сюда занесло, чертяка?!

Григорьев не изменился – о жизни говорит и одновременно из ящика две чарки на стол, банку с медицинским спиртом, голову в дверь высунул.

– Нас не беспокоить!

– Семка! Кого-то из наших встречал?

За полчаса спирт без закуси прикончили, размякли, как мороженое на солнце, поплыли – улыбки сентиментальные, глаза влажные. Обнялись.

– Важу помнишь?

– Яичницу? – Лешка ему. Как расхохотались.

– Зараза… Я из-за него себе карьеру испортил! Вот вынужден был на эту больницу согласиться, а я ведь уже в облисполкоме отдел капитального строительства возглавлял…

– И что тебе Чараташвили плохого сделал?

– Мне ничего. Себе. Женился, идиот. Свадьбу королевскую забацал… Ну, грузин, одним словом. А наутро его жену молодую нашли избитой и со сломанной ногой.

– Да он что, сдурел?

– Как его милиция ни выпытывала – молчит и все. И эта его… молодая, тоже как рыба. А как встал вопрос, что нашего Чарату посадят к чертям собачьим, он меня к себе в следственный изолятор вызвал… Попросил, чтоб я написал на него характеристику хорошую, мол, а вдруг меньше дадут. Я ему говорю: «Чарата, черт побери! Как я могу хорошее написать, когда ты не при памяти. В первый день семейной жизни чуть жену не прибил». Ну, он и раскололся: говорит, выйду – вообще убью ее, потому что клялась, что девственница, а сама… Говорит, ни капли крови из нее в первую брачную ночь не пролилось… А грузины, они ж горячие… А у жены Чаратиной, как выяснилось, папаша – большая шишка, и он…

Григорьев продолжал рассказывать. Лешка пьяно закивал головой и остановил его.

– Семка, скажу тебе как другу… Все эти разговоры, что у девственниц обязательно кровь должна быть, – полная ерунда. Может быть и иначе.

Григорьев посмотрел на Лешку, как суровый профессор на глупого ученика, и категорично заявил:

– Нет, брат. Иначе быть не может. Это я тебе как доктор говорю.

– Какой ты доктор? – возмутился Лешка. – Экономист. Как и я. Бухгалтер!

– Та-ак! Выбирай слова! Я – руководитель. Я отвечаю за каждое свое слово.

Лешка вдруг покраснел и спросил Григорьева с грустью:

– Думаешь, иначе быть не может?

– Однозначно, брат. А что? У кого проблема? – пьяно усмехнулся. – Тогда вставай, побежали выручать человека из беды. Все равно из-за гада Чараты тут прозябаю. Хоть развеемся. Слышишь? Жена Важина теперь ему на «химию» письма любовные пишет. И он ей. А я из-за них коровам хвосты кручу! И где справедливость?!

Справедливости не было. Как ни старался Лешка на пару с Семкой Григорьевым напиться до беспамятства, чтоб ни одно сомнение не грызло душу, но едкие вопросы словно насмехались: неужели Лешка такой наивный – поверил на слово своей красавице Марусе и до сих пор верит, что бывает иначе?!

Лешка вернулся в Ракитное, погрузился в работу, как в бездну, но сомнения не отступали. Как-то попытался заговорить с Марусей о той первой ночи, но жена лишь странно пожала плечами и ответила почти словами Семки Григорьева:

– Что? У кого-то проблемы? Так беги, выручай! Ты ж председатель, для тебя в Ракитном чужих проблем нет.

Чужих? Лешке – заноза в сердце. Со своими бы разобраться! Нет, хватит… Хватит терпеть Марусины причуды. Строже надо быть. Мужская рука. Слово – закон. Не нравится – иди к чертям собачьим! Однажды даже закрылся в конторе и попытался прикинуть план:

1. Вернуться домой не позже восьми вечера. Потребовать, чтоб ужин был. С собой рядом усадить, и пусть сидит, пока он будет ужинать.

2. После ужина Марусю на диван усадить и пусть телевизор смотрит. Или книжки с Юркой читает.

3. Юрку спать уложить.

4. В спальню Марусю затянуть и так выкрутить, чтоб любила его до потери памяти.

Подумал минутку, дописал: «И так – каждый день!»

Перечитал и заматерился.

– Это бы Попереку так жить! Я не смогу.

План на куски порвал, но все чаще стал наведываться домой неожиданно средь бела дня.

– А почему не перезвонил из конторы, что едешь? – удивлялась Маруся. – А то – смех. Установил телефон, а сам пугаешь меня.