– Боже, боже, – испугалась, в хату вскочила и из окна выглядывает. – Что делается?! И разве ж она виновата, что снова девки родились? Бедная… Бедная Татьянка! Дал же ей Бог такого подлого мужа, немца гнилого!

Степка ничего не слышал. К забору библиотекаршу прижал.

– Говори, где та больница?

От ужаса рот открыла, губы трясутся.

– Нет… никакой… больницы…

– Как это? – немец все слова напрочь растерял. Как попугай – «как это» да «как это»!

– Не были больны… – окончательно прибила.

Степку тряхануло. А в голове – словно кто смолу горячую развел и знай помешивает, чтобы не застыла. Смотрит немец по сторонам – вроде нет ничего, исчезло все, только черные волны к нему торопятся. И пищит кто-то в той черноте тоненько, как бы, например, маленькие девочки новорожденные пищали. Качнулся, жену отпустил – она и сползла по забору на землю. Скрутилась, как гадюка, и молчит.

Степка попытался вдохнуть – не выходит. Стоит ком в горле. Еще попытался, аж голова закружилась. К библиотекарше наклонился.

– Татьяна… Ты… их… убила? – И сам боится этих слов.

Библиотекарша всхлипнула, на мужа со страхом глянула, забормотала:

– Живые… Ради тебя все… Своих заведем… Ларочкой клянусь! Ни на кого больше и не взгляну, только тебя любить буду…

Немцу уже той болтовни – по горло. Горячая смола из головы в уши, в горло, в глаза… Отрубить бы эту голову, потому что уже совсем ничего не понимает. Жену за руку схватил:

– Где дети, сучье твое рыло?! Правду говори!

– Сдала… в детдом… Чтобы они тебе глаза не мозолили…

Разогнулся, в морду ей как плюнет – тьфу! Ага, отступил ком в горле, пошел воздух. Оглянулся – исчезли черные волны, только сердце колотится – скорее, скорее… В хату побежал.

– Сейчас принесу сестричек твоих, – Ларочке бросил. – А ты ложись в постель и не вставай, пока не вернусь.

Ларочка в кровати замерла, только глаза сияют. Степка нашел паспорт, все деньги с полки выгреб.

– Папа скоро… Скоро…

В Ракитное возвратился аж на следующий день после обеда. Расхристанный, усталый, счастливый. Два свертка маленьких крикливых на стол положил и объявил замершей библиотекарше:

– Чтобы я тебя, стерва поганая, около детей не видел. Убью.

Ракитнянцы даже перессорились, такой диспут устроили вокруг Барбуляковых близняшек. Одни говорили, что немец специально жену в библиотеку загнал, а сам каждый день бегает на ферму за свежим коровьим молоком и кормит девочек, чтоб не работать в бригаде. Другие становились на защиту немца и соглашались, что у библиотекарши, скорее всего, молоко плохое, потому близняшки и кормятся от колхозных коров. Но ни те, ни другие не одобряли Степкиного поступка – где это видано, чтобы отец работу бросил, за детьми ухаживал, а жена, как принцесса, в библиотеке журналы листала.

– Да он всегда придурковатым был, – плевались.

Татьянка быстро в себя пришла и поняла главное: на селе никто не знает, что близняшки не Барбуляковы. Немец молчит, как партизан, другие языками не плещут. Вот и выходит, что в Ракитном не знали о ее с Попереком похождениях, потому что если бы хоть одна языкатая баба в то окно библиотечное, про которое Маруся говорила, подсмотрела, про близняшек уже таких сказок нарассказывали бы, хоть книжку пиши. «Брехала Маруська, что под клубом про нас с Попереком сплетничают!» – решила и стала дальше думать.

По всему – только Маруська знала про Татьянкиного любовника. Выходит, таки она в район писала! Она Татьянкиного перспективного кавалера из Ракитного вытурила. Зачем? Так яснее ясного! Чтобы Лешку своего в кресло председателя посадить. От такого ошеломляющего вывода у библиотекарши даже челюсти свело. Даже выскочила из библиотеки, оббежала, нашла вроде бы невысокое окно и попыталась в него заглянуть. Глянула – высокие книжные полки напрочь все заслоняли, ничего, кроме них, и не увидишь.

– Ах ты ж змея… – рассвирепела Татьянка. Но с кулаками к Марусе не побежала. Затаилась.

«Погоди, подруженька, – думала мстительно. – Я своего часа дождусь… Я тебе так отомщу, что и жить перехочешь! И за Поперека, и за то, что Степка меня к детям не подпускает!» И не додумалась поблагодарить Марусю, что та про Татьянкины откровения никому и словом не обмолвилась: ни мужу, ни Степе, ни кому другому.

Немец не сдавался. Татьянка подумала было – месяц покрутится и сам отступится, но прошел месяц, второй, третий, а Степка знай крутится около близняшек. Ларочку с утра в детский сад отправит, девочек накормит, к груди прижмет – и в бригаду. А там уже и привыкли.

– О! Немец с Белкой и Стрелкой!

Была проблема. Никак не мог Степка девочкам имена придумать. Татьянка вечером из угла голос подаст:

– Уже посмешищем стал на все Ракитное. Носишься с детьми, как дурень с писаной торбой, и по сей день они у тебя безымянные.

– Не твое дело, – выплюнет.

Однажды детей уложил, «Пегас» в карман, кожух накинул и пошел ночью по улице. Зима уже крутила метелями, загоняла людей еще до сумерек в теплые хаты, и только черные вороны не пугались морозов, знай греблись в снегу, как куры.

Немец под голый куст сиреневый стал, на старые окурки под ним глянул.

– Ох и закрутило… Целую жизнь у Маруси не был.

И ведь не знает, тут она или в новом доме на другом конце села. И окна не отворить – не тот сезон. Все село снегом укрыло. Нащупал в кармане конфету – улыбнулся. Достал ее и бросил в окно. Конфета ударилась о стекло и упала под окном в снег.

– Хоть так, – вслух.

И вдруг окно – скрип…

Задохнулся немец, распирает грудь от радости. Согнулся, к дырке в заборе побежал, на подворье пролез, к оконцу, к оконцу, как к воде живой душа изголодавшая.

Сначала конфету из снега взял, в окно заглянул – ничего не видно. Словно и скрипнуло, а вот подбежал – закрытое. Руку к глазам приложил: есть ли кто живой в старой Орысиной хате?

А в комнате у окна Маруся намысто коралловое к груди прижимает.

– Вот так, немец, и будешь до смерти заглядывать, – шепчет. – Ничего тебя от меня не отвадит.

Оконце чуть приоткрыла. Степка насторожился.

– Маруся?..

– Немец, ты когда своим малым имена придумаешь? – слышит.

– Маруся… – и смеется, и грустно. – Маруся, слышишь… Ох и тяжело, когда долго тебя не вижу.

Окно отворила.

– Не медли, потому что совсем замерзла.

И не спросил, есть ли там кто в хате, не подведет ли случаем Марусю. Где там! Нырнул, как в бездну. Хоть бы минутку рядом побыть, хоть бы коснуться щеки, провести тяжелой ладонью по спине или просто… просто – пусть она дышит, а он слушать будет.

– Как девочек назовешь? – спросила.

– Чужие они… – горько.

– А чего ж носишься?

– В сироты сдать хотела.

– Вот как! – потемнела от гнева. – Пропащая… Пропащая баба…

Махнул рукой, мол, да ничего, как-то справлюсь. Улыбнулся ей.

– Маруся… Я вот хотел их Мариями назвать: чтобы, выходит, беленькую Марийкой звать, а черненькую – Марусей.

Рассмеялась, голову ему на плечо положила.

– Нет, Степа, судьбу не обманешь. Не будет для тебя на всем белом свете других Марусь. Одна я. Единственная… – задумалась. – Назови их Надежда и Любовь.

Следующим утром библиотекарша до рассвета выскочила из хаты, потому что пообещала помочь матери отвезти в город на базар яйца, сметану и творог домашний. К калитке подошла – а это что за следы со двора по чистому снегу белому? Не иначе как воришки наживы искали. Пошла по следам. На улицу, по улице в сторону ставков, оглядывается – кто это под сиреневым кустом стоит? Отвернулся, сигареткой дымит. Присмотрелась и остолбенела – так это ж Степа, ее муж законный.

Подошла тихо, со спины кашлянула.

– Степочка… А что это ты посреди улицы…

Оглянулся. Будто испугался. Или показалось Татьянке.

– Со ставка иду. Покурить остановился.

– А-а-а… – и все оглядывается. Бело… Бело вокруг. Чистым снегом, как простыней, все грехи прикрыты. Только под Марусиным окном натоптано.