– А чего тебе бояться? – говорит. – Честной женщине бояться нечего.

Глянула на мужа исподлобья.

– Говори уже, что тебя грызет? Вижу – крутишься, как вор среди честных.

И как-то Лешка не удержался.

– Имею аргументы, Маруся, что ты мне уже использованной досталась… – сказал и сам поразился, как паскудно звучало это «использованная». И еще больше рассвирепел.

– Какой? – Маруся красными пятнами покрылась. – А ну повтори.

– Да был у тебя кто-то до меня! – крикнул. – Что пялишься?! Давай уже! Признавайся!

Маруся прожгла Лешку черными очами, сжала губы и отвернулась к зеркалу. Смотрит на себя, намысто коралловое пальцами гладит, и Лешка по глазам ее читает – сейчас! Сейчас Маруся с мыслями соберется… Сейчас! Не смолчит, ответит.

Лешка ожидал чего угодно – и что упадет перед ним на колени и будет умолять, чтобы простил, и что, наоборот, размахнется и попытается дать ему звонкую пощечину, только он перехватит ее руку и все равно будет требовать правды. Но Маруся в который раз рассмотрела свое отражение и сказала через плечо, даже не обернувшись к мужу:

– Пошел вон из моей хаты!

– Что?! – не поверил Лешка.

Маруся поправила намысто на груди и пошла к двери.

– Как из сельпо вернусь, чтоб и духу твоего тут не было!

– Ах ты ж… – подскочил, за руку Марусю ухватил. – Говори! Говори правду, или уничтожу!

– Нужно было под крестом на правду присягать, а не в сельсовете подписи ставить! – вырвалась.

– Ты мне на то дурацкое венчание разговор не переводи! Я тебя о другом спрашиваю!

– А за другое я перед Богом отвечать буду, а не перед тобой! – Дверь открыла и пошла.

Лешка за ней, а у калитки уже директор ракитнянской школы топчется.

– Алексей батькович! А как же с книгами? Даст колхоз денег на книги?

– Вам что, в библиотеке книг не хватает? – прикрикнул.

– Не хватает! Если не верите – сами проверьте. – И дает Лешке бумажку. – Вот список необходимой литературы.

В тот же день Лешка позвонил в ракитнянскую библиотеку и, совсем как когда-то Поперек, сказал библиотекарше неоднозначное:

– Татьяна? Чтобы на месте была! Иду к тебе с проверкой.

В пустой библиотеке повисла пыль, словно Татьянка специально переложила книги и те возмутились, что потревожили их без нужды, зашелестели страницами, возмутили воздух.

– Это, значит, твое хозяйство, – осмотрелся Лешка.

За все годы своей ракитнянской жизни он тут ни разу не был. А зачем? Домой газеты выписывал – «Правду», «Советский спорт». И журнал – «Животноводство». Бухгалтерша как к родственникам в Молдавию моталась, так обязательно оттуда книги привозила. Уже весь книжный шкаф в новом доме заполнен, только читать некогда. Ничего… Юрчику будут Твен с Достоевским.

– Это, значит, твое хозяйство, – повторил и положил перед библиотекаршей на стол бумажку со списком литературы, необходимой для школы.

– А ну глянь, Татьяна! – приказал. – Есть такие книги?

Татьянка пробежала список глазами.

– И искать не буду, и так знаю, что нет, – ответила.

– А что тогда тут есть? – разозлился. – Смотрю, людей толпа… Все аж рвутся книжки читать.

– Да чего ж… Заходят иногда.

– И что читают? – Для виду спросил, потому что уже выяснил и понял – придется из колхозной кассы детям на книги денежки вынимать.

Татьянка поняла главное для себя – про библиотеку разговор окончен, и с теплого местечка ее пока никто не выбросит. Глазками в окно стрельнула – хоть бы никого в библиотеку не принесло.

– Знаешь, председатель, – сказала, – а у нас с тобой одна беда на двоих.

Лешка на библиотекаршу высокомерно зыркнул, усмехнулся нахально – что ты несешь, баба?! Какая у председателя и библиотекарши общая беда может быть?

– Так, может, и решишь ее за нас двоих?! – даже не поинтересовался, о чем речь. И уже к двери, прочь из пыли библиотечной.

– Степка мой… Немец… К твоей Маруське бегает, – успела выпалить.

Лешка как взялся за дверную ручку, так и замер около нее. К библиотекарше обернулся, та думала – вот сейчас председатель гневом изойдет, все у нее расспросит и такую карусель румынке с немцем устроит, что все Ракитное ахнет.

Лешка обернулся да как расхохочется.

– Немец?! К моей Марусе?! Да ты забери у Степки очки, на нос свой горбатый нацепи и рассмотри немца своего! На него и баба Чудиха не позарится, не то что моя Маруся. Вот тебя только черт попутал. Тоже мне! Нашла Казанову в Ракитном.

– Чтоб я сдохла! – отчаянно выкрикнула оскорбленная Татьянка.

– Да живи… – ответил, на Татьянку презрительно глянул. – Тебе бы дело какое, а то немец твой и с детьми возится, и по хозяйству, и в бригаду успевает. А ты тут сидишь целыми днями, пыль на подол собираешь.

И пошел. Татьянка покраснела от гнева, за председателем на порог выскочила.

– Под сирень около забора глянь.

– А что там? – Лешку уже не смешили Татьянкины выдумки – раздражали: какого черта прицепилась?

– «Пегасы» одни. Вот ты, председатель, что куришь?

– «Родопи».

– А немец – только «Пегас». Ты пойди, пойди… Глянь под тот куст. И конфеты он ей носит. «Кара-кум»! Платит, получается, за то, что позволяет она ему…

– А ну цыц! – гаркнул Лешка. – Закрой рот, баба! Еще раз услышу… – убил ее взглядом. – Сама увидишь…

Весь день Лешка подгонял время. Совещание с животноводами закончил, на часы глянул – рано. С бухгалтером три часа баланс сводил, на часы глянул – рано. С директором ракитнянской школы список литературы немного подкорректировал в сторону уменьшения, на часы глянул – рано. Еще рано!

Под вечер зашел в сельпо.

– Галина, дай фонарик! Завтра деньги принесу, сегодня не взял с собой.

Продавщица нашла фонарик, хоть на прилавке и не было, две батарейки.

– Зачем тебе фонарик, председатель? Заблудиться боишься?

– Тебе какое дело?! – гаркнул и пошел в контору – рано, еще рано.

Засиделся, да и заснул. Проснулся, на часы глянул – второй час ночи. «Только бы не поздно!» – подумал.

На улице мело. Перед конторой рядом с сельпо испуганно моргала одна на все Ракитное лампочка в уличном фонаре. Лешка плотнее запахнул длинную дубленку и пошел к старой Орысиной хате. «Быть не может! Не может!» – прыгали мысли.

Сплошная тьма по улице не гуляла – из хат лился мягкий свет, бросал на подворья мерцающие отблески, словно уверял глухую ночь, что нет ей хода в теплые людские обители, где она никого не заморозит холодом, не оставит одиноким и несчастным, потому что каждый, кто лютой зимней ночью постучит в разогретую углем или дровами хату, обязательно найдет в ней и для себя милосердное тепло. Хотя бы до утра.

Лешка месил снег, пока не остановился около большого, как дерево, сиреневого куста – голого, темного, как ночное царство, дрожащего, но не слабого. Глянул на окна старой Орысиной хаты – вон Маруся ходит, над кожаным диваном наклонилась, спящего Юрочку по головке погладила, присела рядышком…

Головой махнул – такая вот семья у председателя: в окно за женой и сыном подсматривает. Ну ничего… Он это дело быстро поправит. Он в своем колхозе порядок навел… Только хотел фонарик из кармана достать, как под кустом кто-то – шерх-шерх. Лешка обернулся и чуть не поперхнулся морозным воздухом.

– Немец?! А ты что тут делаешь?

– Курю…

Степка достал из кармана «Пегас», неторопливо постучал сигаретой по пачке, чиркнул спичкой.

Лешка подозрительно прищурил глаз.

– Тут? Среди ночи? Куришь?

– Да, – ответил немец.

– Почему?

– Привычка…

– Какая привычка?

– Как со ставка домой иду, так остановлюсь около сирени и курю, – умолк, напрягся, попытался объяснить. – Передышка… В пути.

– И… часто ты…

– Да всю жизнь… – затянулся, аж щеки ввалились.

– Так, значит, выходит…

– Так…

Лешка смутился, и вдруг такой глупостью показалось ему спрашивать немца, ходит ли он к Марусе, потому что и последний болван на немца глянет и только пожалеет: худой, аж светится, рыжий, очки свои вечно поправляет, словно они сейчас с носа спадут. И вот он – красивый и умный председатель, коммунист со стажем и вообще перспективный руководитель – будет спрашивать немца… Тьфу ты!