— Я, разумеется, далек от того, чтобы осуждать вашу милость, — сказал Моубрей, — за то, что вы сделали при самозащите, но обстоятельства могли все же обернуться весьма неприятным образом. Смею я спросить, что намерены вы предпринять в отношении этого злосчастного джентльмена, находящегося, по всей вероятности, где-то неподалеку от нас?
— Прежде всего я должен обнаружить его местопребывание, — ответил лорд Этерингтон, — а потом уж обдумать, что надо сделать для безопасности бедного малого, а заодно и моей. Весьма возможно также, что найдутся стяжатели, способные покуситься на сохранившееся у него имущество: уверяю вас, что средства у него достаточные для того, чтобы соблазнить очень и очень многих, которые преспокойно оберут несчастного, потакая всем его причудам. Могу я просить вас навести, с вашей стороны, справки и известить меня, если вы увидите его или прослышите о нем?
— Непременно сделаю это, милорд, — обещал Моубрей, — но единственное известное мне его обиталище — это старая Клейкемская гостиница, которую он избрал своим местопребыванием. Сейчас его там уже нет, но, может быть, старая ведьма хозяйка что-нибудь и знает о нем.
— Не премину навести справки, — сказал лорд Этерингтон. С этими словами он любезно распрощался с Моубреем, вскочил в седло и поехал по аллее к воротам.
«Хладнокровный молодчик, — подумал Моубрей, глядя ему вслед, — чертовски хладнокровный молодчик мой шурин, то есть будущий шурин: подстрелил сводного брата и ощущает при этом не больше угрызений совести, чем если бы стрелял в тетерева. Как бы он поступил со мной, если бы нам случилось повздорить? Ну что ж, я стреляный воробей и на ногу себе наступить не дам: дело иметь ему придется не с каким-нибудь простофилей, а с самим Джеком Моубреем».
Тем временем граф Этерингтон поспешил возвратиться к себе домой в отель. Не слишком довольный событиями текущего дня, он начал писать своему корреспонденту, агенту и доверенному капитану Джекилу письмо, которое, по счастью, мы имеем возможность представить вниманию читателя.
«Друг Гарри, Говорят, что о беде, грозящей дому, узнают по тому, что из него убегают крысы о беде, грозящей государству, — по отпадению его союзников а о том, что плохи дела у человека, — по тому, что от него отворачиваются друзья. Если это верно, то твое последнее письмо не сулит мне ничего доброго. Думается мне, ты походил и пожил бок о бок со мною вполне достаточно для
того, чтобы обрести некоторое доверие к моему avoir faire и хоть немножко поверить в мои возможности и способности. Какой же упорный дьявол внушил тебе вдруг то, что я, по твоему мнению, должен, видимо, считать разумной осмотрительностью пли щепетильной совестливостью, но что, на мой взгляд, является лишь признаком робости и недружелюбия ко мне? Ты не можешь и помыслить о «поединке между столь близкими родичами», дело представляется тебе «весьма щекотливым и сложным» далее ты утверждаешь, что суть его я тебе никогда полностью не разъяснил и — более того — что если я рассчитываю на твое деятельное участие в нем, то должен почтить тебя своим полным, ничем не ограниченным доверием, без которого ты не можешь оказать мне желаемую поддержку. Таковы твои выражения.
Что касается щепетильных соображений насчет близкого родства и тому подобного, то все обошлось более или менее благополучно и наверняка больше не повторится. Кроме того, разве тебе никогда не приходилось слышать о раздорах между друзьями? И разве они не имеют в таких случаях права на те привилегии, которые обычай предоставляет джентльменам? К тому же откуда мне знать, действительно ли этот чертов малый со мной в родстве? Говорят, что только очень уж умный сын точно знает, кто его отец я же не признаю на такой ум, который позволил бы мне распознать в человеке незаконного сына моего отца. Вот все, что можно сказать по поводу родства. Что же касается до полного и ничем не ограниченного доверия к тебе — ну, знаешь, Гарри, это то же самое, как если бы я попросил тебя посмотреть на свои часы и сказать мне, который час, а ты бы ответил, что не можешь сообщить этого в точности, так как не обследовал пружин, противовесов, колесиков и вообще всею внутреннего механизма этого приспособления для измерения времени. Суть же дела сводится к следующему. Гарри Джекил, парень не глупее всякого другого, полагает, что друг его, лорд Этерингтон, прижат к стене и что он, Гарри, достаточно хорошо зная обстоятельства жизни вышеназванного благородного лорда, может принудить его милость сообщить ему всю свою историю целиком. И, может быть, Гарри также вполне основательно считает, что являться хранителем некоей тайны в целом и почетнее и, вероятно, даже выгоднее, чем знать лишь половину ее. Короче говоря, он решил использовать все имеющиеся у него в руках козыри. Другой человек, добрейший мой Гарри, взял бы на себя труд напомнить тебе былые времена и обстоятельства и под конец высказать скромное мнение, что ежели Гарри Джекила сейчас попросили оказать какую-то услугу вышеупомянутому благородному лорду, то вознаграждение за нее Гарри получил заблаговременно. Но я не стану этого делать, так как содействие друга, помогающего мне в надежде на грядущие выгоды, я предпочитаю помощи, которую мне оказывают в благодарность за прошлые блага. Это ведь как на псовой охоте: в первом случае собака лучше чует след лисы и быстрее бежит за нею, во втором — след теряется, собака чует его хуже и не может догнать лису. Посему я уступаю обстоятельствам и готов поведать тебе всю историю, хоть она и длинновата, в надежде, что под конец ты почуешь такую дичь, за которой устремишься со всех ног.
Итак, дело в следующем. Фрэнсис, пятый граф Этерингтон и мой глубокочтимый родитель, был, что называется, человеком весьма эксцентричным, то есть ни мудрецом, ни безумцем: у него хватало здравого смысла не бросаться в колодец, но тем не менее я сам свидетель, как во время находивших на него припадков гнева ему случалось впадать в такую ярость, что он способен был бросить туда кого-нибудь другого. Многие считали, что в голове у него не все в порядке, но я не хочу быть птицей, которая гадит в собственном гнезде и т.д., и потому умолкаю на этот счет. Сей не вполне уравновешенный пэр был в остальном человек привлекательной наружности и образованный, с выражением лица несколько высокомерным, но удивительно приятным, когда он того хотел, — одним словом, это был мужчина, который мог иметь успех у прекрасного пола.
Лорд Этерингтон, каким я его описал, совершая, по обычаю, путешествие во Францию, отдал свое сердце, — а кое-кто уверяет, что он не пожалел и руки, — некоей прекрасной сироте, Мари де Мартиньи. Считается (подчеркиваю, что я ни в чем не уверен), что отпрыском этого союза и является докучная личность по имени Фрэнсис Тиррел, как он себя называет, или Фрэнсис Мартиньи, как предпочел бы называть его я: последнее имя более соответствует моим видам, равно как первое — его претензиям. Я слишком хороший сын, чтобы согласиться с предполагаемой законностью брака моего глубокочтимого и добрейшего отца с означенной Мари де Мартиньи, ибо сей глубокочтимый и добрейший родитель мой по возвращении в Англию сочетался перед лицом церкви браком с моей горячо любимой и наделенной богатым приданым матушкой — Энн Балмер из Балмер-холла, от какового счастливого союза и происхожу я, Фрэнсис Вэлентайн Балмер Тиррел, столь же законный наследник достояния моих отца и матери, сколь гордым носителем их древних имен был я с самого начала. Но благородные эти и богатые супруги, хотя небо и благословило их союз, даровав им такой залог любви, как я, жили между собой весьма несогласно, и эти неважные отношения еще ухудшились, когда глубокочтимый батюшка мой, послав во Францию за Лжесозием, этим злосчастным Фрэнсисом Тиррелом-старшим, настоял, чтобы последний, вопреки приличиям, жил в его доме и во всех отношениях разделял преимущества того воспитания, которое так необыкновенно пошло на пользу настоящему Созию — Фрэнсису Вэлентайну Балмеру Тиррелу, в то время обычно именовавшемуся лордом Окендейлом.
