— Нет, шутки в сторону, Клара, — продолжал брат, — ведь леди Пенелопа тоже мяучит, словно голодная кошка.

— Иду, иду, котик, — ответила Клара тем же тоном, что и раньше, и с этими словами вошла в комнату. Она сняла все свои украшения, и теперь на ней был костюм для верховой езды — любимый ее наряд.

Брата это удивило и рассердило.

— Честное слово, Клара, — сказал он, — ты себя ведешь возмутительно. Я спускаю тебе все твои причуды при обычных обстоятельствах, но уж сегодня-то ты могла бы сделать мне милость и выглядеть как моя сестра, как леди, принимающая у себя в доме гостей.

— Ну вот еще, милый Джон, — ответила Клара, — если гостям хватает угощения, я не понимаю, зачем мне думать о том, как они наряжены, а им — волноваться по поводу того, что на мне надето простое платье.

— Нет, нет, Клара. Это не годится, — возразил Моубрей, — ты обязательно должна вернуться в свою комнату и как можно скорее переодеться. Нельзя сойти вниз к гостям в этом платье.

— Можно, Джон, и я так и сделаю. Сегодня я уже выступала для твоего удовольствия бог знает в каком виде и теперь решила весь остаток дня провести одетая как обычно, то есть так, чтобы видно было, что я не принадлежу к свету и не хочу иметь никакого отношения ко всем его затеям.

— Честное слово, Клара, я заставлю тебя раскаяться, — сказал Моубрей более резко, чем он обычно говорил с сестрой.

— Не сможешь, милый Джон, — хладнокровно возразила она, — разве что прибьешь меня, но думаю, что тогда придется раскаиваться тебе самому.

— Уж не знаю, как с тобой следовало бы обращаться, — пробормотал Моубрей сквозь зубы, но, овладев собою, проговорил вслух:

— Долгий опыт показал мне, Клара, что твое упорство в конце концов перешибет мой гнев. Давай сразу уговоримся: оставайся в своем старом платье, раз уж тебе хочется выставляться в нем напоказ, но хотя бы накинь на плечи шаль — ею все восхищаются, каждая наша гостья мечтает рассмотреть ее получше: никто не верит, что она настоящая индийская.

— Будь мужчиной, Моубрей, — ответила сестра, — занимайся лошадиными попонами и оставь в покое шали.

— А ты будь женщиной, Клара, и думай о них, когда этого требуют обычаи и пристойность. Ну, возможно ли это? Неужто ты не дашь себе труда сделать для меня такой пустяк?

— Сделала бы, если бы могла, — ответила Клара. — Но раз уж тебе надо знать правду, то — не сердись на меня — шали у меня больше нет. Я подарила ее.., отдала той, кому, может быть, и надлежит быть ее владелицей. Правда, она обещала мне что-нибудь дать взамен. Я отдала ее леди Пенелопе.

— Да, — ответил Моубрей, — она подарит тебе какое-нибудь произведение своих собственных прелестных ручек, я полагаю, или даже парочку рисунков ее милости, сделанных для каминной ширмы. Клянусь душой, честное слово, это никуда не годится! Это очень скверно по отношению ко мне, Клара, этому нет названия. Даже если бы шаль была дешевая, ты могла бы ценить ее хотя бы как мой подарок. Пу что ж, спокойной ночи. Мы как-нибудь обойдемся без тебя.

— Нет, милый Джон, подожди минутку, — сказала Клара, удержав его за руку, когда он сердито повернулся к двери. — Ведь нас только двое близких друг другу людей на белом свете, не будем ссориться из-за какой-то тряпки.

— Вот так тряпка! — вскричал Моубрей. — Она стоит пятьдесят гиней, бог свидетель, которые мне не так-то легко скопить, а ты говоришь — тряпка!

— О, дело не в цене, — возразила Клара. — Это был твой подарок, и ты прав: одного этого достаточно, чтобы бережно хранить до самой смерти даже самый жалкий лоскуток ее. Но, право же, у леди Пенелопы был такой несчастный вид, и бедное личико ее кривилось такими гримасами огорчения и досады, что я уступила ей шаль и согласилась говорить всем, что она мне дала ее надеть на время представления. Наверно, она опасалась, что я пойду на попятный или что ты отберешь у нее шаль, как наследственное имущество, потому что она лишь ненадолго накинула ее на плечи, чтобы, так сказать, утвердить свое право собственности, а затем отправила с нарочным к себе в гостиницу.

— Черт бы побрал, — вспыхнул Моубрей, — эту жадную, бессовестную ведьму. Сердце у нее жесткое, как кремень, злобное, себялюбивое, а она навела на него лоск чувствительности и хорошего вкуса.

— Нет, Джон, в данном случае она имела основание жаловаться. Шаль была предназначена ей или же почти предназначена — она показала мне письмо из магазина, но какой-то твой агент перехватил ее, заплатив наличными, — ведь перед этим не устоит ни одни торговец. Ах, Джон, сдается мне, твой гнев на добрую половину вызван тем, что не удался твой план досадить бедной леди Пенелопе, и причин для негодования у нее, кажется, больше, чем у тебя. Ну-ну, у тебя уже то преимущество перед нею, что впервые эта шаль была выставлена напоказ твоей сестрой — если, конечно, на моих бедных плечах она могла считаться выставленной, — так что пусть уж леди Пенелопа мирно пользуется ею дальше. А теперь пойдем ко всем этим милым людям, и ты увидишь, как приветливо и учтиво я буду себя вести.

Моубрей, балованное дитя, привыкшее, чтобы его причудам потакали, был крайне расстроен неудачей своего замысла досадить леди Пенелопе, но сразу понял, что с сестрой ему говорить об этом больше не следует. Про себя же он обозвал леди Пен истинной гарпией и синим чулком и поклялся отомстить ей, совершенно напрасно забывая, что он первый вмешался в это необыкновенно важное дело, став поперек дороги ее милости, имевшей определенные виды на означенную шаль.

«Но я покажу ей! — думал он. — Ее милость еще попляшет у меня за свое поведение. Пусть не воображает, что ей удалось безнаказанно провести бедную полупомешанную девушку вроде Клары ей еще и так и этак придется об этом услышать».

Преисполненный столь благородных и глубоко христианских чувств к леди Пенелопе, он спустился вместе с сестрой в столовую и подвел ее к предназначенному ей хозяйскому месту. Встретивший Клару шепот изумления был и вправду вызван ее неподобающим для данного случая туалетом. Придвигая сестре стул, Моубрей извинился за ее запоздалое появление и притом еще в костюме для верховой езды.

— Какие-то духи, — заметил он, — Пэк или другой проказливый чертик — порылись у нее в гардеробе и унесли все, что можно было надеть к столу.

Со всех сторон посыпались любезные протесты: да можно ли требовать, чтобы мисс Моубрей еще раз переодевалась ради них, гостей да ведь на сцене она сияла, как солнце, а теперь в будничном платье светит, как полная луна (этот комплимент был отпущен достопочтенным мистером Четтерли) да ведь мисс Моубрей у себя дома, где она в полном своем праве обрядиться, как ей удобнее. Последняя любезность, не менее, во всяком случае, уместная, чем предшествующие, была вкладом добрейшей миссис Блоуэр, которой мисс Моубрей и ответила особым, весьма приветливым поклоном.

После столь подходящего к случаю комплимента миссис Блоуэр вполне могла бы заткнуть фонтан своего красноречия, как выразился бы доктор Джонсон, по ведь известно, что никто не умеет остановиться вовремя. Она высунулась вперед с блаженной улыбкой па своем широком добром лице и так же громогласно, как ее покойный супруг, когда он в ветреный день переговаривался на судне со своим помощником, выразила удивление, почему это мисс Клара Моубрей не надела ту чудную шаль, в которой была на сцене: она ведь сидит тут на самом сквозняке. Боится, верно, как бы не запачкать ее в тарелке с супом, или в соуснике, или еще в чем… А вот у нее, у миссис Блоуэр, есть три шали, за которые, правда, заплачено дороже, чем они стоят, и если бы мисс Моубрей согласилась поносить одну из них, — хоть они подделка под индийские, — плечикам ее в ней было бы так же тепло, как в настоящей, и не так жалко было бы ее замарать. S— Очень любезно с вашей стороны, миссис Блоуэр, — сказал Моубрей, не в силах противостоять искушению, которым явилась для него эта речь, — но сестра моя еще не занимает настолько высокого положения, чтобы позволить себе отбирать у своих друзей шали.