Приезд молодого графа Этерингтона на целебные Сент-Ронанские воды произвел огромное впечатление. Оно было еще усилено таким необычайным событием, как покушение на его особу, совершенное в то время, когда он, желая сократить путь, шел лесом, в отдалении от кареты со слугами. Мужество, которое он проявил, отбиваясь от разбойника, равнялось разве что его великодушию, ибо граф отказался от каких-либо розысков бродяги, хотя в стычке и получил тяжелую рану, Из трех «облаченных в черное граций», как прозвал их один из приятнейших собеседников нашего времени, Право и Медицина в образе мистера Миклема и доктора Квеклебена поспешили немедленно засвидетельствовать лорду Этерингтону свое почтение. Столь же благосклонная, хотя и более сдержанная Религия в лице преподобного мистера Саймона Четтерли также выказывала полную готовность принести свою посильную помощь в случае надобности.
Его светлость по только что упомянутым великодушным соображениям с благодарностью отклонил предложение мистера Миклема о розыске ранившего его преступника и лишь намекнул, что, быть может, у него найдется другой повод обратиться к его услугам, Зато граф предоставил заботам доктора свои раны — у него оказалась простреленной рука и вдобавок пустяковая царапина на виске. Графские милости к доктору оказались в этом случае столь велики, что мистер Квеклебен, ревнуя о здоровье лорда, предписал тому пройти месячный курс лечения водами, чтобы добиться полного и окончательного выздоровления. Его светлости не следует забывать, сказал доктор, что зарубцевавшиеся раны нередко открываются вновь, а воды Сент-Ронанского источника (как это доказано доктором Квеклебеном) исцеляют от всех хворей, которым подвержена плоть, и ничуть не уступают водам Барежа, облегчая выход наружу всяких осколков и других посторонних тел, которые могут иногда попасть вместе с пулей в человеческий организм и вызвать там сильное раздражение. Ведь доктор постоянно твердил, что хотя он не может объявить покровительствуемую им минеральную воду совершенной панацеей, все же он берется и словом и пером доказывать, что она обладает всеми главными свойствами знаменитейших лечебных источников, какие только известны в мире. Короче говоря, любовь Алфея к Аретузе была шуткой по сравнению с чувствами доктора к своему любимому источнику.
Прибытие нового, и притом знатного, гостя весьма украсило этот уголок, посвященный веселью и попечениям о здоровье. Впрочем, молодой лорд сперва не так часто появлялся в общей столовой и в других местах стечения публики, как надеялось собравшееся на Сент-Ронанских водах достойное общество. Разумеется, его непродолжительные и редкие выходы в свет всецело оправдывались нездоровьем и раной.
Но зато, появляясь, он всех очаровывал своей чрезвычайно привлекательной внешностью и обращением. Даже ярко-красный шелковый платок, поддерживавший его раненую руку, наряду с бледностью и томностью красивого открытого лица, на котором потеря крови оставила свой след, только придавали его облику особую прелесть, совершенно неотразимую на взгляд многих дам. Всех привлекала его приветливость и в то же время задевала смешанная с нею спокойная пренебрежительность и потому все искали его знакомства. Себялюбивый и расчетливый Моубрей, вульгарный и грубый сэр Бинго, привыкшие считать себя первыми людьми в здешнем обществе и уверенные, что оно считало их таковыми, оба потеряли почти всякое значение. Леди Пенелопа всячески раскидывала перед лордом сети своего остроумия и начитанности, а леди Бинкс старалась привлечь его внимание, полагаясь более на чары своей красоты. Остальные нимфы источника следовали несколько позади, придерживаясь того правила учтивости, согласно которому в европейском обществе на охоте первый выстрел по лучшей дичи предоставляется самой знатной особе среди гостей. Однако не одна прекрасная грудь вздымалась от волнения при мысли, что, быть может, их милости дадут маху несмотря на предоставленное преимущество и тогда не столь высокопоставленным, но, вероятно, не менее ловким охотницам тоже представится случай выказать свое искусство.
На то время, однако, что граф поневоле оказался» лишенным общества, ему понадобилось (и это по крайней мере было вполне естественно) найти себе кого-нибудь, с кем он мог бы коротать одинокие часы в своих апартаментах. И Моубрей, рангом превосходивший отставного и всегда пьяного капитана Мак-Терка, блеском — обрюзгшего и ставшего пустым болтуном Уинтерблоссома, а тактом и здравым смыслом — сэра Бинго Бинкса, легко втерся в дружбу к его светлости. Втайне благословляя жалкого грабителя, чья пуля нечаянно заставила намеченную сквайром жертву отказаться от всякого общества, кроме его собственного, Моубрей стал понемногу прощупывать своего противника и пробовать его силу в различных азартных играх, в которые он предлагал играть якобы с единственной целью избавить больного от скуки.
Миклем выражал искреннее или притворное сочувствие успехам своего патрона и не пропускал случая справиться, как развивается интрига. Вначале он получал столь благоприятные известия, что ухмылялся от уха до уха, потирал руки и хихикал с такой радостью, какую вызывало в нем только удачное мошенничество. Однако Моубрей глядел мрачно и не разделял его веселья.
— Нет, тут все-таки кроется что-то, чего я не разберу, — сказал он однажды. — Этерингтон — ловкач во всем, хитер чертовски и видал виды, а проигрывается, как младенец.
— Не все ли равно, почему он проигрывает, если вы-то выигрываете чин-чином? — спросил его друг и советник в делах закона.
— Дьявол его разберет, — отвечал Моубрей. — Я слишком уверен, что у него не хватит нахальства затеять подобную вещь, не то я подумал бы.., черт побери, мне иногда кажется, что он меня дурачит и затевает какой-то фокус. Да нет, едва ли он пойдет на такую наглость… Впрочем, ведь обыграл же он Вулверайна — обчистил бедного Тома как липку. Том, правда, писал мне совсем другое, но потом все выяснилось. Хорошо же, я отомщу за Тома, раз его милость, видимо, можно обставить, как и всех прочих.
— Вам, мистер Моубрей, лучше знать, — сказал стряпчий с притворным добродушием. — Но, знаете, не стоит хватать через край. Мне не хочется, чтобы вы разорили бедного мальчугана, как говорится, fuditu , то есть начисто и дотла. Если он проиграет кое-что из своих наличных, ничего ему не станется, это может даже послужить уроком, которого он не забудет до конца жизни. Но, как человек порядочный, я не советую заходить дальше — уж пожалейте мальчишку, мистер Моубрей.
— А кто меня жалел, Миклем? — многозначительно спросил Моубрей. — Ну нет, пусть учится, а мы приберем к рукам и денежки и имение. Его поместье зовется Окендейл — заметьте-ка, Мик, Окендейл. Такое название сулит счастье. Нечего говорить о жалости, Мик, пусть белки Окендейла прыгают вниз и учатся ходить пешком. Разве троянский вождь, скитаясь, ждал пощады от греков? Да что мне греки! Я сам настоящий сулиот, а среди греков это самые доблестные воины.
Что мне страх? Что мне жалость? Их надо забыть, Если хочешь визирю, как должно, служить.
А нужда, Мик, — закончил он дрогнувшим голосом, — нужда — командир посуровей визиря или паши, хотя тех воспевал Байрон и с ними воевал Скандербег!
В ответ на эту пылкую речь Миклем не то всхлипнул, не то хихикнул, не то заворчал, словно желая одним звуком выразить и притворную жалость к обреченной жертве, и сочувствие к замыслам патрона, и, наконец, предупреждение об опасностях пути, избранного для достижения цели.
Как ни похвалялся Моубрей своей сулиотской доблестью, а вскоре после этой беседы ему пришлось признать, что
Войной чревата встреча грека с греком.
Мелкие схватки подошли к концу, и начиналось большое сражение, в которое обе стороны вступали с осторожностью — каждому из противников, вероятно, хотелось освоиться с тактикой врага, прежде чем раскрывать свою собственную. Они обычно играли в пикет — прекраснейшую из всех азартных игр, предаваясь которой не жаль пожертвовать своим состоянием. А в пикете Моубрей, — быть может, на свое несчастье, — с юных лет считался весьма искусным игроком, да и менее опытный граф Этерингтон тоже не был новичком. Они теперь играли на такие ставки, которые для Моубрея при нынешнем положении его дел были довольно значительными, хотя его антагонист, видимо, не считался с их величиной. Игра велась с переменным успехом, судя по тому, что Моубрей иной раз отвечал самоуверенной улыбкой на вопросительные взгляды своего друга Миклема, а иной раз избегал их, словно опасаясь, как бы его собственный взор не выразил горестного признания.
