— Я боюсь, — добавила она, приподнявшись на постели и дико озираясь по сторонам, — что если я признаюсь в своем грехе человеку, не имеющему священнического сана, дух зла, которому я служила, унесет свою добычу — и плоть и душу, пока они еще не отделились друг от друга, как бы мало времени ни оставалось им пребывать вместе.

Мистер Каргил хотел сказать ей несколько слов духовного утешения, но она ответила нетерпеливо и раздраженно:

— Не надо лишних речей, не надо! Дайте мне произнести то, что я должна сказать, и собственноручно подписаться под своим признанием. И, пожалуйста, как верный слуга божий, призванный свидетельствовать истину, пишите только то, что я вам скажу, и ничего больше. Я хотела поведать все это Сент-Ронану и даже начала рассказывать другим, но рада, что не сделала этого, ибо я знаю вас, Джосайя Каргил, хотя вы меня давно забыли.

— Весьма возможно, — сказал Каргил. — Но я вас и вправду не припомню.

— А ведь когда-то вы знали Ханну Эруин, — сказала больная, — Ханну Эруин, которая была подругой и родственницей мисс Клары Моубрей и которая сопутствовала ей в ту греховную ночь, когда она была обвенчана в сент-ронанской церкви.

— Вы хотите сказать, что вы и есть та самая девушка? — сказал Каргил, подняв свечу, чтобы увидеть лицо больной. — Не могу этому поверить!

— Не верите? — спросила больная. — И правда, есть разница между пороком, торжествующим во всех своих кознях, и пороком, окруженным всеми ужасами смертного ложа.

— Не отчаивайтесь, — сказал Каргил. — Благодать божья всемогуща, одно сомнение в этом — уже великий грех.

— Пусть так. Я ничего не могу поделать, сердце мое окаменело, мистер Каргил. И нечто таящееся здесь, — тут она положила руку на грудь, — шепчет, что если бы жизнь и здоровье возвратились ко мне, я забыла бы даже об этих своих муках и стала бы такой же, какой была. Я отвергла благодать божью, мистер Каргил, и не по неведению, ибо грешила с открытыми глазами. Я — отверженная, и потому не заботьтесь обо мне.

Он опять попытался прервать ее, но она продолжала:

— А если вы и впрямь желаете мне добра, дайте мне облегчить мое сердце от тяжкого бремени, и, может быть, тогда я стану лучше и способна буду вас слушать. Вы говорите, что не узнали меня. Но если я скажу вам, как часто вы отказывались совершить втайне то, о чем вас просили, как часто вы заявляли, что это против канонических правил если я скажу, каким доводам вы уступили, и напомню вам ваше намерение — признаться в нарушении канонов перед вашими собратьями на церковном суде, разъяснить им, что побудило вас это сделать, и подчиниться их решению, которое, как вы уверяли, не могло не быть суровым, — тогда вы убедитесь, что жалкая нищенка говорит с вами голосом некогда веселой, бойкой и находчивой Ханны Эруин.

— Верю! Верю! — вскричал мистер Каргил. — Убежден вашими доказательствами и верю, что вы та, чье имя произнесли.

— Значит, один трудный шаг уже сделан, — молвила она. — Я давно облегчила бы свою совесть признанием, если бы не проклятая гордыня, которая заставляла меня стыдиться нищеты, хотя и не остановилась перед грехом. Этими доводами, которые выставлял перед вами молодой человек, известный вам под именем Фрэнсиса Тиррела, хотя ему более подобало зваться Вэлентайном Балмером, мы ввели вас в грубый обман. Вам не послышалось, что сейчас здесь кто-то вздохнул? Надеюсь, в комнате никого нет. Надеюсь также, что умру после того, как мое признание будет подписано и запечатано, и я не услышу, как все будут повторять мое имя. Думаю, что вы не позвали сюда своих слуг, чтобы они стали свидетелями моей гнусности и позора? Я не могла бы этого перенести.

Она замолчала и прислушалась — слух, обычно ухудшающийся от болезни, иногда, наоборот, болезненно обостряется. Мистер Каргил уверил ее, что в комнате, кроме него, никого нет.

— Но, несчастная женщина, — добавил он, — к чему же вы подготовляете меня такими страшными словами?

— Как бы страшно ни было то, что вы подозреваете, правда еще ужаснее. Я была преступной сообщницей ложного Фрэнсиса Тиррела. Клара любила настоящего. Когда роковой обряд совершился, обмануты оказались и невеста и священник. А я была той преступницей, которая, потворствуя во всем еще худшему, если это возможно, злодею, помогла совершить и эту непоправимую беду.

— Несчастная! — вскричал священник. — Неужто вам мало было того, что вы делали? Зачем вы устроили так, чтобы невеста одного брата стала женой другого?

— Я делала, — ответила больная, — только то, что мне указывал Балмер, а он был настоящий мастер на гнусности. Через своего подручного, Солмза, ему удалось выдать меня замуж за человека, которого он изображал богачом. Но это был негодяй он худо обращался со мной, обобрал меня, продал. О, если дьяволы умеют смеяться — я слыхала, что умеют, — как они будут веселиться, когда Балмер и я попадем в их застенок! Но послушайте: сейчас я уверена — здесь кто-то дышит, дрожит.

— Вы только запутаетесь, если станете поддаваться воображению. Успокойтесь, говорите, но на этот раз, хотя бы на этот раз говорите правду!

— Да, я скажу правду, скажу ее из ненависти к человеку, который, отняв у меня добродетель, отдал меня затем в жертву и на потеху самому низкому из таких людей, как он. Потому-то я и явилась сюда сорвать с него личину. Я прослышала, что он опять домогается женитьбы на Кларе, и добралась сюда, чтобы все рассказать Моубрею. Вы недоумеваете, почему я откладывала это до последней решительной минуты? Но разве легко мне было оказаться лицом к лицу с ее братом, если я так вела себя в отношении Клары? А между тем у меня уже не стало ненависти к ней, после того как я узнала, насколько она несчастна, несчастна до того, что находится на грани безумия. Я перестала ее ненавидеть. Мне жаль было, что судьба не связала ее с человеком получше Балмера, я полна была жалости к ней, когда Тиррел вырвал ее из его рук, и, может быть, вы помните, что это я уговорила вас не оглашать этого брака.

— Помню, — ответил Каргил. — Вы ссылались на то, что в случае огласки мисс Моубрей грозила бы опасность со стороны ее собственной семьи. Я и скрывал это, пока до меня не дошел слух, что она вторично собирается замуж.

— Так вот, — сказала больная, — Клара Моубрей должна бы простить меня. Зло, которое я причинила ей, уготовано было самой судьбою, добро же я сделала по своей воле. Мне надо увидеть ее, Джосайя Каргил, надо увидеть ее, прежде чем я умру: я не могу молиться, пока не увижусь с ней, я не могу слушать речей утешения, пока не увижу ее. Если я не получу прощения от такого же праха земного, как я сама, как же надеяться мне…

При последних словах она вздрогнула и слабо вскрикнула, ибо занавески кровати со стороны, противоположной той, у которой сидел Каргил, медленно раздвинула чья-то слабая рука, и в просвете показалась фигура Клары Моубрей: с ее промокшего платья и разметавшихся длинных волос стекали струйки дождя. Умирающая поднялась с подушек и, сидя, выпрямилась глаза ее вылезали из орбит, губы дрожали, лицо побелело изможденные руки судорожно сжимали простыню, словно она старалась удержаться за нее все существо ее выражало такой ужас, как будто эти слова признания вызвали призрак подруги, которую она предала.

— Ханна Эруин, — сказала Клара своим обычным мягким и нежным голосом, — моя давняя подруга, мой беспричинный враг! Обратись же к тому, у кого на всех нас хватит милосердия, обратись к нему с полной верой, ибо я простила тебя от всей души, словно ты никогда и не обидела меня обратись к нему от всей души, как сама я жажду отпущения своих грехов. Прощай! Прощай!

Она выскользнула из комнаты, прежде чем священник успел убедиться, что перед ним не бесплотный призрак. Он устремился вниз и позвал на помощь, но никто из слуг не откликнулся, ибо, слыша из комнаты умирающей глубокие, тяжкие стоны, все понимали, что она испускает дух. И миссис Додз со служанкой прибежали только для того, чтобы присутствовать при последовавшей вскоре кончине Ханны Эруин.