И Джерри Седжер, недовольная попыткой этого убийцы-перебежчика изображать из себя глубокого мыслителя, отмахнулась, как от ребенка: «Если он способен распространяться с планктоном, зачем было так долго ждать? Он бы захватил весь мир сотни миллионов лет назад».

Может, и захватил бы, размышляла теперь Роуэн.

Хольцбринки поднялись на фармацевтике – их карьера началась до расцвета генной инженерии. Конечно, они старались шагать в ногу со временем. Когда на грани веков была открыта первая геотермальная экосистема, предыдущее поколение Хольцбринков влезло и туда: радовались новым надцарствам, просеивали кладограммы неизвестных видов – новые микроорганизмы, новые энзимы, выживающие при температурах, убийственных для любой формы жизни. Они каталогизировали механизмы клеток, лениво тикающих на многокилометровой глубине, таких медлительных, что их последнее деление относилось ко временам французской Революции. Они перестраивали редуцентов серы, задыхавшихся в кислороде, приспосабливая их пожирать нефтяные отходы и излечивать новые виды рака. Поговаривали, что половина патентов на археобактерии принадлежит империи Хольцбринков.

Сейчас Патриция Роуэн сидит напротив Якоба и Ютты у них в гостиной и гадает, что еще они могли запатентовать в последние дни на суше.

– Вы, конечно, слышали новости, – говорит она. – Джерри только что подтвердила: Бетагемот добрался до Невозможного озера.

Якоб кивает по-птичьи: не только головой, но и плечами. Но на словах осторожно возражает:

– Я так не думаю. Видел статистику. Слишком соленое. – Он облизывает губы, смотрит в пол. – Бетагемоту такое не нравится.

Ютта успокаивает его, погладив по колену.

Он очень дряхл, все его победы в прошлом. Он слишком давно родился, оказался слишком стар для вечной молодости. К тому времени, как стала возможной такая перестройка – удаление всех дефектных нуклеотидных пар, усиление всех теломер – его тело уже износилось от полувекового использования. Вступив в игру так поздно, мало что можно исправить.

Роуэн мягко поясняет.

– Не в самом озере, Якоб. Где-то поблизости. В одном из горячих источников.

Он все кивает и кивает, не глядя на нее.

Роуэн оборачивается к Ютте. Та отвечает беспомощным взглядом.

Роуэн нажимает:

– Ты же знаешь, такого не предполагалось. Мы изучили вирус, изучили океанографию и очень тщательно подобрали место. Но что-то все-таки упустили.

– Чертов Гольфстрим накрылся, – говорит старик. Голос его ненамного, но сильнее тела. – Говорили, что так и будет. Все течения изменятся. Англия превратится в Сибирь.

Роуэн кивает.

– Мы рассматривали различные сценарии. Кажется, ни один не подходит. Я подумала: может быть, в самом Бетагемоте есть что-то, чего мы не учли? – Она чуть подается вперед. – Ваши люди ведь много чего накопали в Огненном поясе[10], а? Еще в тридцатых?

– Ну конечно, там все копались. Треклятая архея была золотой лихорадкой двадцать первого века.

– И на Хуан де Фука много времени провели. С Бетагемотом не сталкивались?

– М-м-м. – Якоб Хольцбринк качает головой, но плечи его не шевелятся.

– Якоб, ты меня знаешь. Я всегда была за строгое хранение корпоративных тайн. Но теперь мы на одной стороне, так сказать, в одной лодке. Если ты что-то знаешь, хоть что-то…

– О, Якоб ведь никогда не занимался исследованиями, – перебивает Ютта. – Ты же знаешь, он больше работал с персоналом.

– Да, конечно, но перспективными областями всерьез интересовался. Его всегда волновали новые открытия, не забывай. – Роуэн тихонько смеется. – Было время, когда мы думали, что он просто живет в батискафе.

– Только на экскурсии выбирался. Ютта права, исследований я не вел. Этим занимался Джарвис и его группа. – Якоб встречает взгляд Роуэн. – Всю его команду мы потеряли, когда Бетагемот вырвался на волю. УЛН рекрутировала наших людей по всему земному шару. Выхватывала прямо у нас из-под носа! – Он фыркает. – «Общее благо», черт бы его побрал.

Ютта сжимает ему колено. Он оглядывается на жену и улыбается, накрывает ее ладонь своей.

Взгляд снова сползает к полу. Старик еле заметно покачивает головой.

– Якоб, понимаешь ли, не сближался с научной группой, – объясняет Ютта. – Известное дело, ученые плохо разбираются в людях. Выпусти их к публике – случилась бы катастрофа, но им все равно иногда не нравилось, как Якоб презентовал их находки.

Роуэн терпеливо улыбается.

– Якоб, просто я тут подумала насчет Бетагемота и его возраста…

– Чуть не самый старый организм на планете, – говорит Якоб. – Мы, остальные, завелись позже. Свалились с марсианским метеоритом или еще как. Чертов Бетагемот чуть ли не единственная тварь, которая здесь же и зародилась.

– Но ведь в этом все и дело, да? Бетагемот не просто предшествовал остальной жизни, он появился раньше фотосинтеза. До кислорода! Ему больше четырех миллиардов лет. Остальные по-настоящему древние микроорганизмы – археобактерии, нанолиты и так далее – так и остались анаэробными. Их находят только в ограниченных средах. А Бетагемот еще старее, но кислород его нисколько не волнует.

Якоб Хольцбринк замирает.

– Умная тварюшка, – говорит он. – Идет в ногу со временем. Обзавелся этими, как их называют… как у псевдомонасов…

– Генами Блашфорда. При стрессе меняют скорость собственной мутации.

– Да, да. Гены Блашфорда. – Якоб поглаживает ладонью свои редкие волосы и покрытый старческими веснушками череп. – Он приспособился. Приспособился к кислороду, приспособился жить в рыбах, а теперь приспосабливается к каждому уголку и закоулку нашей чертовой планеты.

– Только не к сочетанию низких температур и высокой солености, – замечает Роуэн. – Он так и не адаптировался к самой обширной экологической нише планеты. Глубины моря отвергали его миллиарды лет, и сейчас бы отвергли, если бы не источник Чэннера.

– О чем ты? – неожиданно резко переспрашивает Ютта. Ее муж молчит.

Роуэн переводит дыхание.

– Все наши модели основаны на предпосылке, что Бетагемот существует в своей нынешней форме сотни миллионов лет. Распространение кислорода, гипотоничные тела носителей – все это условия раннего-раннего докембрия. А с тех пор, как нам известно, изменилось не так уж многое, несмотря на все эти гены Блашфорда – иначе Бетагемот бы давно уже правил миром. Мы знаем, что он не способен распространяться по глубоководью, потому что так этого и не сделал, хотя у него были миллионы лет. А если кто-то предполагал, что он может распространяться с ихтиопланктонном, мы отмахивались, и не потому, что кто-то проверил – у кого нашлось бы время, учитывая, что тогда творилось? – а потому что, если бы он мог распространяться этим путем, то давно бы распространился. Миллионы лет назад.

Якоб Хольцбринк откашливается.

Роуэн выкладывает карты на стол.

– Но что, если Бетагемоту не миллионы лет, а всего несколько десятков?

– Ну, это… – начинает Ютта.

– Тогда уже ни в чем нет уверенности, правда? Может, речь не о нескольких изолированных реликтах, а об эпицентрах? И, может, дело не в том, что Бетагемот не способен распространяться, а в том, что он только начал?

Снова птичьи кивки и снова отрицание:

– Нет, нет. Он старый! Шаблоны РНК, минерализованные стенки. Большущие поры по всей поверхности – он из-за них и не выносит холодной соленой воды. Протекает как сито.

В уголке губ у старика проступают пузырьки слюны. Ютта безотчетно тянется их стереть, но Якоб с раздражением отмахивается. Она роняет руку на колени.

– Пиранозильная последовательность. Примитив. Уникальный. Та женщина, доктор… Джеренис – она тоже согласна. Он старый!

– Да, – соглашается Роуэн, – старый. Но, возможно, сравнительно недавно изменился?

Якоб взволнованно потирает руки.

– Что, мутация? Удачный прорыв? Чертовски неудачный для нас.

– Может быть, его изменили сознательно, – произносит Роуэн.