– Лени? – Аликс хмуро уставилась на нее. Эта девочка – из немногих людей, которым Кларк не стесняясь показывает обнаженные глаза, однако сейчас на ней линзы. Она делает еще шаг-другой по ковру и видит скрытую до сих пор грань тумбы. У верхнего края нечто вроде панели управления: темная лента, на которой горят красные и голубые иконки. По всей длине бежит зубчатая линия, похожая на ЭЭГ.

– Это что? – спрашивает Кларк, чтобы отвлечь девочку. Для игровой приставки штуковина слишком массивная.

– А, это… – Аликс пожимает плечами. – Это Келлин зельц.

– Что?!

– Ну, типа, умный гель. Нейроная культура с…

– Я знаю, что это такое, Лекс. Просто… мне странно видеть его здесь, после…

– Хочешь посмотреть? – Аликс выбивает на крышке шкафчика короткую дробь. Перламутровая поверхность идет разводами и становится прозрачной, под ней – лепешка розовато-серых тканей в круглом ободке. Похоже на густую овсянку. Пудинг разбит на части перфорированными стеклянными перегородками.

– Не особо большой, – говорит Алекс. – Куда меньше, чем были в прежние времена. Келли говорит, он размером с кошачий.

«Значит, наверняка злобный, если и не слишком умный».

– Зачем он нужен? – спрашивает Кларк. «Не могут же они быть такими идиотами, чтобы использовать эту штуку после…»

– Это вроде домашней зверушки, – виновато объясняет Аликс. – Она назвала его Рамблом.

– Зверушки?!

– Ага. Он думает, вроде как. Учится всякому. Хотя никто точно не понимает, как это происходит.

– А, так ты о них слышала?

– Ну, он намного меньше тех, что работали на вас.

– Они на нас не раб…

– Он совсем безобидный. Не подключен ни к каким системам, и вообще.

– Так что же он делает? Вы его обучаете всяким трюкам?

Мозговая каша поблескивает, как гноящаяся язва.

– Вроде того. Он отвечает, если ему что-нибудь говоришь. Не всегда впопад, но от этого только смешнее. А если подключить к нему радио, он играет в такт музыке крутые цветные узоры. – Алекс подхватывает свою флейту и кивает на наглазники. – Посмотришь?

– Зверушка, – бормочет Кларк. «Чертовы корпы…»

– Мы не такие, – резко отвечает Аликс. – Не все такие.

– Извини? Не такие – какие?

– Не корпы. Что это вообще означает? Мою маму? Меня?

«Неужели я проговорила это вслух?»

– Просто… сотрудников корпорации. – Кларк никогда всерьез не задумывалась о происхождении слова – не больше, чем об этиологии слова «стул» или «фумарола»[7].

– Если ты не замечала, здесь полно и другого народа. Техники, врачи и просто родственники.

– Да, я в курсе. Конечно, я в курсе…

– А ты валишь всех в одну кучу, понимаешь? Если у кого нет в груди пучка трубок, то для тебя это сразу корп, труп.

– Ну… извини. – Она запоздало пускается в оправдания: – Я не обзываюсь, просто слово такое.

– Нет, для вас, рыбоголовых, это не «просто слово».

– Извини, – повторяет Кларк. Ни одна из них не сдвинулась с места, но расстояние между ними заметно увеличилось.

– В общем, – говорит Кларк наконец, – я просто хотела предупредить, что в ближайшее время появляться не буду. Разговаривать мы, конечно, сможем, но…

Движение у люка. В комнату входит крупный коренастый мужчина с зачесанными ото лба темными волосами. Кожа между бровями собралась складками, от него так и веет враждебностью. Отец Келли.

– Мисс Кларк, – ровным голосом произносит он.

Внутри у нее все стягивается в тугой злобный узел. Она видела такие лица, знает эту повадку – не сосчитать, сколько раз сталкивалась с ней в возрасте Келли. Она знает, на что способны отцы, знает, что творил с ней ее собственный, но она уже не маленькая девочка, а отцу Келли, похоже, совсем не помешает урок…

Однако ей приходится все время напоминать себе: ничего этого не было.

Конечно, со временем Ахилл Дежарден научился обводить шпиков вокруг пальца. Он с малых лет понял, каков расклад. В мире, который ради его же безопасности держат под постоянным наблюдением, существовали лишь наблюдаемые и наблюдатели, и Ахилл точно знал, на какой стороне предпочел бы находиться. Невозможно мастурбировать при зрителях.

Этим и наедине с собой нелегко было заниматься. Его, как-никак, воспитали в определенных религиозных убеждениях: миазмы католицизма, цепляясь за обложку «Nouveaux Separatistes»[8], висели над Квебеком и тогда, когда в остальном мире о религии уже думать забыли. Они осаждали Ахилла каждую ночь, когда он доил себя, и в голове у него мелькали мерзостные образы, от которых пенис становился твердым. И то, что под действием развешанных им над кроватью, столом и комодом магнитных мобилей шпики лишь пьяно покачивались, потеряв связь с сетью, ничего не меняло. Как и то обстоятельство, что его все равно ожидал ад, даже если б он ни разу в жизни не коснулся своего тела, – ведь сказал же Иисус: «То, что ты совершаешь в сердце своем, ты совершаешь в глазах Бога». Ахилл был заранее проклят за непрошенные мысли, так что ничего не терял, воплощая их.

Вскоре после одиннадцатого дня рождения пенис стал оставлять улики: во время ночных оргий на простыни брызгала белесоватая жидкость. Две недели он не осмеливался обратиться к энциклопедии: именно столько потребовалось на формулировку такого запроса, чтобы мама с папой не узнали. Взлом приватных настроек домашней «служанки» занял еще три дня. Никогда не знаешь, какие элементы отслеживает эта штуковина. К тому времени, как Ахилл решился простирнуть постельное белье, от него пахло примерно как от Эндрю Трайтса из социального центра – а тот был вдвое больше любого своего сверстника, и никто не хотел стоять с ним рядом на рапитранской остановке.

– Я думаю…

Начал Ахилл в тринадцать лет.

Церкви он больше не верил. Что ни говори, он был прирожденным эмпириком, а Бог не выстоит и десяти секунд под критическим взглядом личности, уже вычислившей страшную правду про пасхальных кроликов. Как ни странно, перспектива вечных мук теперь казалась вполне реальной, на каком-то примитивном уровне, недоступном для логики. А если проклятие реально, то исповедь не повредит.

– …что я чудовище, – закончил он.

Признание было не таким рискованным, как могло показаться. Исповедник был не слишком надежен – Ахилл загрузил его из Сети (из Водоворота, мысленно поправился он, теперь все его называли только так), и в нем могло быть полно червей и троянов, даже тщательная чистка не дала бы гарантии, – но он отключил все каналы ввода-вывода, кроме голосового, и мог стереть все подчистую, если начнутся какие-нибудь фокусы. И уж точно не собирался оставлять программку в рабочем состоянии после того, как перед ней выложится.

Папа, прознай он, что Ахилл занес в семейную Сеть дикое приложение, съехал бы с катушек, однако мальчик не стал бы рисковать с домашними фильтрами, даже если б отец и перестал за ним шпионить после смерти мамы. Так или иначе, папа никак не мог узнать. Он был внизу, в сенсориуме, вместе со всей провинцией – страной, пришлось напомнить себе Ахиллу, – подключившись к помпезной церемонии первого Дня Независимости. Надутая колючая Пенни – дни, когда она обожествляла старшего брата, давно миновали, – продала бы его мгновенно и с удовольствием, но она последнее время обитала в основном в экстаз-шлеме. Контакты, наверно, уже протерли ей виски насквозь.

Был день рождения последнего нового государства на планете, и Ахилл Дежарден остался в спальне наедине с исповедником.

– Чудовище какого рода? – спросил «ТераДругtm 6.2» голосом андрогина.

Слово Ахилл выучил еще утром и тщательно выговорил:

– Женоненавистник.

– Понимаю, – пробормотал ему в ухо «ТераДруг».

– У меня возникают… возникают такие желания – делать им больно. Девочкам.

– И как ты при этом себя чувствуешь? – голос стал чуть более мужественным.