— О, sancta simplicitas! — прервался, наконец, Симон. — Как давно я так не смеялся! Я, по-твоему, похож на монаха-отшельника?

— Нет, как раз наоборот, очень даже представительный мужчина, наверное, женщинам такие нравятся…

— Женщинам любые мужчины нравятся, но особенно — состоятельные. Так что, признаюсь, за эти двадцать лет я не часто спал один в своей постели.

— С нелюбимыми, что ли?

— Естественно, мой юный друг. Скажу больше, любовь и секс — это, знаешь ли, совершенно разные понятия, как помидор и виноград, например. Не станешь же ты сравнивать, что лучше?

— Понятно, что не стану, каждый по-своему хорош.

— Абсолютно с тобой согласен. Вот и в жизни, каждая женщина по-своему хороша — и та, которую ты всю жизнь любишь, хоть и безответно, и та, с которой просто спишь. Понял меня?

— Не-а, не понял. Это совсем уж по-французски. Зачем же тогда люди женятся — чтобы любить друг друга и спать вместе. А тебя, Симон, послушать, так получается, что любишь ты одну, а занимаешься сексом с другой. Где логика?

— Ой, какой же ты глупый. Да если бы у всех в жизни так было — влюбились, поженились и умерли в один день. Таких гармоничных союзов в природе практически не существует. Это удается единицам, понимаешь?

— Значит, мои родители были как раз тем единичным случаем. Они очень любили друг друга, никогда не ругались, и папа по другим женщинам не ходил. Жаль только, что мама так рано умерла. Он ведь уже сколько лет бобылем ходит, а на других женщин не смотрит. Потому что одну мать любил, а ты «секс одно, а любовь — совсем другое». Француз ты, Симон, и этим все сказано. Как у нас говорят — кобель.

— Кобель, насколько я понимаю, это ваш Гигант, а я к собакам никакого отношения не имею.

— Гигант давно уже не кобель — у него все половые инстинкты жиром заплыли, ему даже лаять лень. А кобелем у нас тех называют, кто, как и ты, «любят» одну, жену, например, а сами налево и направо ходят.

За обсуждением «вечных» тем их и застал Григорий, вернувшийся с работы. Он был слегка взволнован:

— Что, батя, написал заявление об увольнении? Или опять не решился? — с надеждой спросил Виталий, зная, как тяжело отцу решиться на уход из мастерской.

— Заявление я написал, но меня не это заботит. Опять возле нашего дома хлопец крутится, которого я в ресторане приметил. И ведь уже не первый раз. Может спросить, что ему надо?

— Так он тебе и ответил, смешной ты отец, право слово.

— Так я его как следует спрошу, не ответит, в морду дам, — прямолинейность действий и дел Григория очень удивляла Симона. И даже страшила. Но Виталий, несмотря на молодость, во всем был очень последователен. Он тут же парировал отцу:

А вот это по-нашему, не ответил — в морду. А он в милицию пойдет, скажет, что ты на него на улице напал, избил и все такое. Будет тебе вместо Парижа — тюрьма ростовская.

— Ну, а что ты предлагаешь? Кто-то крутится возле пас, вынюхивает, а мне, что же, бездействовать?

— Ты бы с Мишей посоветовался, он профессионал в этом деле.

Решили, что сейчас перекусят и пойдут в гостиницу к Мише с Марьяшей.

Пока Виталик собирался, Симон успел перекинуться несколькими словами с Григорием:

— Конечно, дело семейное, и, возможно, я не имею права этим интересоваться, но Грегори, парень твой, что совсем с дамами ни-ни?

— Сказал тоже, «с дамами», откуда в нашем Тихорецке возьмутся дамы? Тут все больше местные шалавы, которые с 13-14 лет с отдыхающими хороводят, а из приличных девчонок кто с ним, с ущербным, станет шуры-муры разводить? Калека, он и есть калека…

— Грегори, ты сильно заблуждаешься. Не такой он уж и калека, все поправимо. Во Франции ему такой протез сделают — от настоящей ноги не отличить. Ведь парень замечательный — красавец, плечи широкие, а глаза, глаза-то какие. Да он просто готовая фотомодель…

— Ты, Симон, штучками французскими не увлекайся — фотомодели твои — все пидоры, а у меня нормальный мужик. А что бабы нет, так сам ведь говоришь, ногу сделают. А со здоровой ногой сразу и бабу ему подберем, а пока уж потерпит. Недолго, чай, осталось.

За столь содержательным разговором их и застал принарядившийся Виталий, стеснявшийся показываться перед Марьяшей в домашней одежде.

В своем фешенебельном офисе, неподалеку от бульвара Сен-Мишель, адвокат графини Порошиной Алексей Орлов бывал последнее время крайне редко. Здесь и без его присутствия дела шли споро, штат своих помощников он тщательно отбирал, чтобы они справлялись со многими обращениями самостоятельно, лишний раз не беспокоя шефа даже телефонными звонками. Главный клиент всей его практики — графиня Порошина — покоилась на кладбище, а ее внучка Марьяша, недолго думая, вновь собралась и укатила в Россию, ничего подробно не объяснив. Конечно, графиня тоже частенько уезжала в неизвестном направлении, например в свою суперсекретную косметологическую клинику в Швейцарии, но с Марьяшей совсем другой случай.

Орлов чувствовал: за его спиной творится что-то серьезное, к чему он доступа не имеет. И это его очень пугало. Сбивало все планы, налаженную жизнь, внушало опасения, что в один прекрасный момент основной источник его дохода — прибыльный бизнес, ничего общего не имеющий с адвокатской практикой, придется сворачивать.

Не то чтобы он очень боялся потерять такую влиятельную и прибыльную клиентку, как мадмуазель Маккреди, но за много лет верной службы ее бабушке он привык к этой семейке, а теперь считал себя чуть ли не опекуном Марьяши.

Однако она не спешила раскрывать ему все семейные тайны, связанные с таинственными русскими, которым Графиня оставила определенную часть своего наследства. Так как еще при жизни Натальи Александровны он под ее диктовку составлял все документы, в частности завещание, то был в курсе ее решения насчет сына и отца Екшинцевых. Попытался осторожненько узнать у старушки, кто это такие, но получил серьезное внушение и категорический запрет на подобного рода любопытство.

«Делайте то, что вам велят, уважаемый, — резко оборвала его вопрос относительно Екшинцевых Графиня, — и не суйте нос в мои сугубо личные дела. Имейте в виду, что об их участии в дележе моего наследства никто не должен знать. Никто! До тех пор, пока не будет оглашено завещание. Особенно это касается Полины».

Марьяша тоже всеми возможными способами уходила от ответа на вопрос об этих таинственных русских, которым внезапно привалило немалое состояние. Алексей Алексеевич в результате долгих раздумий принял единственно верное, на его взгляд, решение — лично провести небольшое расследование и выяснить личности Екшинцевых. Ему показалось, что мог иметь место шантаж с их стороны в отношении Графини.

«Ведь была же она несколько лет назад в России, — рассуждал Орлов, — возможно, там произошло нечто, что подвигло старушку на такую щедрость. Конечно, госпожа Порошина — дама не робкого десятка, но вдруг это сугубо личное, возможно, угрозы в адрес Марьяши или еще что этакое. Пожалуй, надо собрать всю информацию о Екшинцевых».

Алексей Алексеевич решил использовать для этой миссии своего давнего знакомого Сергея Гуляева, которого несколько лет назад вытянул из очень неприятной ситуации. Неглупый парень связался в России с очень непорядочным французом, уговорившим его создать совместное туристическое агентство. Поначалу все пошло довольно неплохо, но затем француз, скрытый извращенец, стал приставать к юным русским студентам, приезжающим во Францию для обучения французскому языку. Естественно, Сергей ни о чем не догадывался и, находясь в России, весьма успешно подбирал молодежь для учебы в Париже. А когда один из студентов, которого старый сатир уже просто достал своими грязными домогательствами, обратился в Париже в полицию (причем, умница, умудрился записать на диктофон все то, что в порыве страсти тот ему плел), то его привлекли к судебному разбирательству. А затем и Гуляева как сообщника. Но парню вовремя кто-то подсказал координаты адвоката Орлова, и он смог ему помочь.