Искание наслаждений движет всеми людьми. Для меня было бы сейчас величайшим наслаждением, если бы эклектическая школа ответила мне на вызов настоящей статьи».

Бейль переходит к анализу поколений Франции. Он рассказывает о французах, родившихся после 1810 года. «Сколько людей находит выгоду в том, чтобы хвалить новую философию! Пока иезуитам не удалось перевешать всех бескорыстных ученых, самое лучшее, что они могут сделать, — это покровительствовать германскому идеализму, напускающему туман и мистику настолько, что можно заподозрить сторонников идеалистической системы в пристрастии к туману. Они смешивают в своей философии самые разнородные проблемы. А именно:

1. Науку о боге, давая положительный ответ на вопросы — существует ли бог и вмешивается ли он в человеческие дела.

2. Науку о душе. Существует ли душа? Материальна ли она и бессмертна ли она?

3. Науку о происхождении идей и понятий. Имеют ли они своим источником чувство? И все ли имеют чувство своим источником, или некоторые, как, например, инстинкт молодого цыпленка, который, вылупившись из скорлупы, немедленно начинает клевать зерно, зарождаются в мозгу без помощи чувства?

4. Науку о том, как не ошибаются в суждениях, то есть логику.

5. Исследование вопроса, чем мотивируются человеческие действия. Исканием ли наслаждений, как говорит Вергилий, или симпатией?

6. Исследование вопроса, что такое угрызения совести (угрызения совести — это приблизительно то же, что вера в привидение, то же, что воздействие на нас суждений чужого голоса. Угрызения и клятвы — это единственные ресурсы, оставшиеся религии). Являются ли угрызения совести последствием услышанных нами речей, или они зарождаются в мозгу так же, как понимание необходимости поклевать зернышки у цыпленка?»

Бейль возмущен тем, что не обходится ни одной лекции в Париже без того, чтобы не бросали комья грязи в сторонников материализма, атеизма и гедонизма, учения о стремлении к счастью, как об основном мотиве поведения.

«Про нас говорят, что мы негодяи или по крайней мере грубые скоты. Мне кажется, что частная жизнь Гельвеция стоит частной жизни Боссюэ или любого другого отца церкви.

Добродетель пишущего — плохой аргумент. Бэкон был негодяй, торговавший правосудием, и тем не менее это один из величайших людей новейшей эпохи. А сколько есть сельских попов, обладающих прекрасными добродетелями и потому особенно вредных, ибо это обскуранты!

Теперь в моде противники моих взглядов. Я с этим согласен. Но объясняется это просто: эклектическая философия пользуется покровительством власти, она греет руки около бюджета…

Сколько надо иметь мужества, чтобы бороться с модой или, лучше сказать, с пристрастием банкиров, родившихся около 1810 года, с этими пятьюдесятью тысячами попов, из которых многие образованны, красноречивы и добродетельны; с представителями правительственных кругов, которые, к сожалению, умеют читать и очень хорошо понимают, что гуманное законодательство Иеремии Бентама поражает в сердце верхушку аристократических преимуществ; и, наконец, с мнением женщин, ибо германский идеализм стремится воздействовать на женское сердце посулами небесной красоты…

Писатель, осмелившийся сейчас напечатать рассказ лейтенанта Луо, совершает почти героический поступок… Дай бог нам всем быть такими безнравственными, как Бентам и Гельвеций!»

Этот небольшой трактат о морали и материалистической философии как бы дополняет роман «Красное и черное», разъясняя идейную его суть и позиции его автора. И в этом трактате и в романе Бейль с глубоким провиденьем поставил проблемы, которые наиболее отчетливо и резко возникли перед буржуазным обществом, как только оно уничтожило последние помехи непрерывному своему обогащению.

Июльская революция устранила несоответствие между капиталистическим характером общественного строя Франции и феодально-аристократическим строем государственной власти. Буржуазия получила свободу действий. Смысл переворота отлично понял Бейль. Он писал: «Франция во главе Июльской монархии поставила банк».

Свои впечатления от июльских дней Бейль описал Сеттону Шарпу (в письме от 15 августа 1830 года):

«Ваше письмо, дорогой друг, доставило мне огромную радость. Извинением моему запозданию с ответом может служить только то, что я в течение десяти дней вообще не писал ни строки.

Чтобы вполне отдаться замечательнейшему зрелищу этой великой революции, надо было все эти дни не сходить с парижских бульваров. Кстати сказать, от самой улицы Шуазель почти до отеля Сент-Фар, где мы поселились на несколько дней, вернувшись из Лондона в 1826 году, все деревья порублены на баррикады, загородившие мостовые и бульвары. Парижские купцы радуются, что отделались от этих деревьев. Не знаете ли вы, как пересаживать толстые деревья с одной почвы на другую? Посоветуйте, каким способом нам восстановить украшение наших бульваров.

Чем более мы отходим от потрясающего зрелища «Великой недели», как назвал ее господин Лафайет, тем более кажется она удивительной. Ее впечатления аналогичны впечатлению от колоссальной статуи, впечатлению от Монблана, если смотреть на него со склонов Русса в двадцати лье от Женевы.

Все, что сейчас было написано наспех в газетах о героизме парижской толпы, совершенно верно.

1 августа появились интриганы, которые все чуть-чуть испортили. Король, конечно, великолепен. Он сразу выбрал себе двух дрянных советников: господина Дюпена, адвоката, заявившего 27 июля, после чтения ордонансов Карла X, что он не считает себя депутатом, и второго… Простите, меня прервали, и я должен поспешно отправить вам этот клочок бумаги. Завтра я вам напишу снова. Сто тысяч человек вошли в Национальную гвардию Парижа. Наш восхитительный Лафайет стал истинным якорем нашей свободы. Триста тысяч человек в возрасте двадцати пяти лет готовы воевать. Но, кроме шуток, Париж способен отстоять себя, если действительно на него навалятся двести тысяч русских солдат. Простите мои каракули. Меня ждут. Чувствуем себя хорошо, но, к несчастью, наш Мериме в Мадриде; он не видел этого незабываемого зрелища; на сто человек героев-оборванцев во время боя 28 июля можно было встретить не более одного хорошо одетого человека. «Последняя парижская сволочь» оказалась настоящими героями революции, и только она проявила действительно благородное великодушие после битвы».

Бейль начал правильно разбираться в смысле событий еще тогда, когда они были в разгаре. Он увидел глубокую противоположность героизма народа и своекорыстности буржуазии, избравшей короля по образу и подобию своему. Он чувствовал, что люди буржуазии «испортили все», что плоды победы, одержанной народными героями революции, попали совсем в другие руки.

Из путешествия по Северным Пиренеям вернулся в Париж Александр Иванович Тургенев.

Четыре министра короля Карла X на скамье подсудимых, и народ требует их казни!

Александр Тургенев, выходя под руку с Бейлем из салона Виржинии Ансло, не без некоторого чувства дрожи произносит: «Однако как настойчиво требуют их жизни!»

Виктор Гюго во втором издании «Последнего дня приговоренного к смерти» высмеивает королевского прокурора, который, всю жизнь приговаривая рабочих к гильотине, вдруг сделался врагом смертной казни, как только речь зашла о четырех министрах Карла X, покушавшихся на жизнь и свободу Франции. Бейль вполне солидарен с народом. А что до прокурора, то автор «Красного и черного» хорошо понимает, кого прокуроры любят отправлять на гильотину!

При всем скептицизме Бейля революция произвела на него огромное впечатление и пробудила воспоминания молодости. Он вновь переживает былые дни и годы, и им овладевает бешеная лихорадка писательства. Он целые дни не выходит из дому. Час за часом, минута за минутой вспоминает он встречи с Байроном, миланский кружок, легкий запах пармских фиалок, музыку, пение и веселость южноитальянских городов и этот живой, веселый, бесконечно жизнеспособный народ, которого не могут задавить ни тяжелые кандалы австрийских тюрем, ни штыки северных интервентов! И молодой чернокудрый человек с ярко-синими глазами и черными, нежно очерченными усами, лорд Байрон, запечатленный в письмах и записях.