Но Мелани уехала в Петербург, потом во Францию. Необходимо во что бы то ни стало обеспечить ей возможность после побега из России счастливо и хорошо жить в Париже.
И посылается письмо:
«Господину Руссу, старшему секретарю господина Делоша, Нотариуса, улица Гельвеция, № 57, Париж.
Москва, 15 октября 1812 г.
Не имеете ли вы случайно, сударь, вестей о госпоже Барковой? В самый день вступления нашего в Москву я счел необходимым покинуть свой пост. Я бегал по московским улицам, с тревогой проникая в горящие дома, тщетно стараясь разыскать Баркову. Я не нашел ее. И лишь через три-четыре дня, случайно встретив одного знакомого, именно арфиста Августа Феселя, от него узнал, что незадолго до нашего вступления она выехала в Санкт-Петербург, что этот отъезд повел к почти полному разрыву ее с мужем, что она беременна и, болея глазами, ходит в зеленых очках, что ее муж, уродливый карлик и сентиментальный супруг, отличается жестокой ревностью. Фесель сообщил также свое предположение о том, что у Барковой осталось денег в обрез, только на то, чтобы переехать во Францию. Он говорит, что сам Барков некрасив и вовсе уже не так богат, как о том говорили. Увы, это все неутешительные сведения. Впрочем, быть может, сам Фесель имеет зуб против Баркова.
Я думал, что наша с вами дружба и приязнь к Барковой обязывала меня собрать эти невеселые сведения. Трудно представить себе расстояние более непроходимое, чем между Петербургом и Москвою в нынешние дни. Если она его успела проделать, то новое путешествие из Петербурга в Париж для Барковой будет свыше сил, и мне кажется, что она останется в Санкт-Петербурге. Но как она поступит с мужем, и какая судьба постигнет этого супруга среди всех нынешних пертурбаций? Вероятно, вы узнаете обо всем этом гораздо раньше, чем я. Не будете ли вы так добры, в случае если получите какие-нибудь известия, сообщить их мне? А если она приедет в Париж, то пусть прямо переезжает в мою квартиру в д. № 3 по Новой Люксембургской улице. В каком я был бы тогда восторге! Не будете ли вы так добры передать ей все это и помочь ей у меня расположиться. Что касается прилагаемых писем, то вы должны проявить ко мне доброту и передать их Марешалю (отель Эльбеф, площадь Карусель). Это личный секретарь графа Дарю.
Простите мне помарки и плохой почерк, я пишу вам далеко за полночь, безумно тороплюсь и отрываюсь от этого письма, одновременно диктуя деловые бумаги пяти-шести военным писарям при свете сального огарка в Кремлевском дворце. Примите уверения в моем исключительном к вам уважении.
А. Бейль.
P. S. Я прошу госпожу Морис, портьершу дома № 3 на Новой Люксембургской, отпереть мою квартиру для Барковой, которая станет там хозяйкой, если только найдет это жилище подходящим.
А. Бейль».
Товарищи по Государственному совету, Бюш, Бергонье и другие, смеются над Бейлем, который после выезда из Кремля, сожженного, изуродованного взрывами, в течение пяти дней меняет пять дворцов. Насмешки идут все дальше и дальше, и, наконец, шутники рассказывают, что нашелся какой-то кучер Артемисов, который провожал аудитора Бейля по ночной горящей Москве, и что этому бородатому русскому мужику принадлежит великая честь спасения легкомысленного «мастера пожарных дел, аудитора Государственного совета господина Бейля».
Бейль попадает во дворец Ростопчина. Он обходит анфилады зал, где штофные обои и плафоны, расписанные лучшими художниками Франции и Италии, поражают так же, как дивные виллы Италии, в которых впервые Бейль был очарован мастерами итальянского искусства. Китайские синие чашечки, тонкий севрский фарфор, горки богемского хрусталя, брюссельские и алансонские кружева, ковры персидские, индийские, турецкие, коллекции чубуков и кальянов, погреба с изумительными французскими винами — все это, не тронутое ни пожаром, ни злой волей человека, предстало перед глазами удивленного Бейля. Но поразила его больше всего библиотека Ростопчина с весьма озорными пометками хозяина на полях книг. Печаль, перемешанная с чувством невольного уважения, овладела Бейлем, как только он стал разглядывать разбросанные книги и обыскивать опрокинутые полки замечательного ростопчинского книжного собрания.
Нам в достаточной степени известны сокровища старых дворянских библиотек тогдашнего времени. Если мы возьмем роккэновский перечень запрещенных, невышедших, сожженных рукой палача книг XVIII века, изгнанных с территории Франции, Англии и других европейских стран, то мы можем с уверенностью сказать, что эти книги более чем часто попадались на полках старинных дворянских библиотек, начиная с библиотеки Ростопчина в Москве, кончая библиотекой Юрия Лермонтова в Тарханах. И эти одинокие гнезда культуры на огромных пространствах России до сих пор производят впечатление загадочное, непонятное. Ведь книга «Философическая и политическая история европейских учреждений в обеих Индиях» аббата Рейналя появилась в России в таком полном и великолепном виде, в каком она потом не возобновлялась во Франции, где самый оригинал был сожжен палачом.
Бейль отмечает книги, найденные в библиотеке Ростопчина. Среди них в переплете с надписью «Святая библия» — рукопись на французском языке, «Книга, доказывающая небытие божие». И, как чудо из чудес, Бейль с восторгом рассматривает книжку графа Честерфильда. При свете пламени пожара Бейль впервые читал эту замечательную книгу, и чувство, испытанное им при чтении, напоминает биографу Бейля те страницы «Анри Брюлара», в которых Бейль рассказывает о казни Людовика XVI и чтении «Манон Леско».
В самом деле, сквозь облик завзятого авантюриста, бедового попа-расстриги, острого памфлетиста
XVII века проглядывает будущий буржуа, человек вполне реальный, опирающийся на собственный ум и силу своих житейских наблюдений и навыков. И как бы ни поучали его высоким идеалам нравственности и христианского смирения, он дает нам картины подлинных побуждений человеческого характера, которые создают нравы эпохи, настоящие картины социального быта. В этом сила «Манон Леско». И если маленький Бейль в день казни Людовика XVI читал эту книгу и не мог оторваться, то для нас его увлечение романом Прево столь же законно, как увлечение двадцатидевятилетнего Бейля книгой Честерфильда.
Лорд Стенгоп, Филипп Дормер граф Честерфильд (1694–1773) был одним из красноречивейших ораторов верхней палаты Англии. Он был дипломатом, государственным секретарем и имел огромный успех з светской жизни. Биографы сообщают о чрезвычайно счастливой обстановке его жизни, забывая при этом, что Честерфильд был универсальным дилетантом и разочарованным скептиком своего времени. Именно эта незаинтересованность в своих делах, отсутствие страстного увлечения своей жизнью и жизнью своего общества давали тот эфемерный блеск Честерфильду, который казался пленительнее подлинного увлечения большого ума. Ничего не доводя до конца в личной своей жизни, не имея устремления решительно ни к чему, этот своеобразный человек, который, казалось, не создан был для семейной жизни, имел любовницу тайком от семьи. От нее у Честерфильда был сын, которого он любил более нежно, чем полагается лорду и государственному деятелю, и которого вынужден был скрывать в силу лицемерной морали английского «света».
Когда мы читаем честерфильдовские «Письма к сыну», или, как некоторые издатели называют их, просто «Письма», мы начинаем понимать, какой горькой душевной болью создана эта тончайшая система советов молодому человеку. Честерфильд, казалось, мстил своему обществу тем, что без горечи, весело, с удивительной беспечностью осмеивал английский уклад жизни и всю систему религии и морали, беспощадно описывая английские нравы, государственные и религиозные законы и нормы поведения. Это предостережение отца скромному, увлеченному науками сыну. Старый государственный муж дает молодому человеку рецепты безболезненного и спокойного проведения той единственной отпущенной человеку жизни, которая является наилучшим благом. Рассказывая о лжи, составляющей основу общественного и личного поведения, отец учит сына, как обходить рвы и гнилые мосты правосудия, как удаляться от ложных маяков, притягивающих человека с юности, как держать себя в свете с людьми сильнейшими и слабейшими, чтобы не заискивать перед одними и не быть запанибрата с другими. Эта утонченная наука благоразумного эгоизма была преподана с глубоким знанием света и людей, с беззлобным скептицизмом отца, не отрывающего сына от общества, но только предостерегающего его от ложных шагов. Трудно поверить, что эти письма напечатаны в тогдашней Англии. Друг и почитатель Монтескье и Вольтера, Александра Фохта, Джонатана Свифта, лорда Болингброка, Честерфильд никогда не предполагал печатать свои письма. Но вот он умер, умер его сын. Люди, хорошо знавшие и того и другого, повели наступление на оставшуюся в живых невестку старого Честерфильда. Стесненная в средствах, она продала эти письма за баснословную по тогдашнему времени сумму — пятнадцать тысяч золотых.
