Остров Кемлудский, тот самый, на котором «мой» глядень, теперь стал заповедной территорией. Невзирая наволны, вытягиваю шею и изо всех сил стараюсь понять, что же там, на месте прежних развалин. Благо теперь видимость улучшилась, и на севере показалось полуночное солнце. Безобидные на глубине валы зыби у берега закрутились, забелели гребнями. Продолжаю приближаться к берегу.
Но что это? На месте прежних развалин стоит вполне добротный дом со всякими пристройками. Да это же кордон! О нем мне говорили на биостанции. И я стал искать глядень и крест. Или ракурс был другой, а скорее буруны над близкими отмелями беспокоили меня, и я было уже совсем решил уйти под берег, к югу, чтобы отстояться до утра, как вдруг за гребнями пляшущих волн у какого-то подобия слипа-подъемника для лодок с поперечинами-бревнами вижу человека. Он просто наблюдал, как «Пелла» гарцует среди волн.
«Ясно,— догадываюсь я,— человек и не помышляет, что я прорвусь к бухте». Я же думаю о том, как преодолеть разгон валов раньше, чем они выбросят лодку на камни. Уловив момент, на гребне очередной волны, перемахнувшей намойну, влетаю к началу слипа. Тут уже вдвоем, поспешая, спасаясь от очередной волны, слегка окатившей нас, подталкиваем лодку к середине слипа.
— Примете на ночлег?
Человек ответил щедрой улыбкой.
Потом мы познакомились, и добрый встречный оказался лесником Юрием Клоковским. А утром, стоя на свежем ветру, я уже любовался крутыми каскадами гляденя и старинным, добротным, к тому же «веселым» крестом. Но было отчего-то грустно. Куда же подевалось «несметное множество крестов» по берегам и коргам? Это все из той же книги Максимова «Год на Севере», кстати, недавно переизданной в Архангельске и уже ставшей редкостью. Хочется сказать здесь доброе слово о поморских крестах: большинство из них были знаками-обозначителями. Крест служил маяком. Его довольно тщательно ориентировали: читающий надпись на кресте стоял лицом к востоку, и, значит, плоскость креста располагалась вдоль меридиана, а поднятый конец нижней косой перекладины всегда показывал на север. Еще кресты были подобны верстовым или заявочным столбам. По ним узнавали расстояние до жилья и кто рубил крест. Кстати, часто они ставились просто так, чтобы удаль да мастерство показать, посостязаться в грамоте да сноровке, отблагодарить провидение за удачный промысел. Времени для этого хватало. В ожидании попутного ветра поморы, не в пример ныне ждущим у моря погоды, картами да пустозвонством не занимались. Пилили, строгали, разными поделками украшали даже случайную стоянку на дальнем острове. Вот почему на безлюдной косе или низменной луде подчас встречались подлинные шедевры поморского рукоделия. «Сплошь почти и без исключения грамотный и толковый край» — так писал С. В. Максимов в 1859 году.
Известный сказитель Борис Шергин — автор поморских былей — точно подметил неутомимость и тягу к делу своих земляков: «Дай телу принужденье, глазам управленье, мыслям средоточие, тогда ум взвеселится, будешь делать пылко и охотно, чтобы родилась неустанная охота к делу, надо неустанно принуждать себя на труд». Прекрасные слова!
«День хорошей погоды и свежего ветра. Испытание паруса» — так я пометил в своем походном дневнике этот день.
Бросил последний взгляд на Кемлудский, на глядень, на Юрия, все еще стоявшего у слипа. Узким проливом между островом и материком я проходил в малую воду.
В Красной губе потянул северозападный ветер, и весь день я отдал парусу, испытывая ходовые свойства лодки. После полудня, когда разыгравшийся бриз поднял волну, лодку на лавировке стало бить и заливать, я снова сел за весла и долго выгребал к мысу Кузокоцкий. К ночи, отстоявшись на якоре в уютной бухточке, заметил, что ветер стих. Передумал ночевать и, словно обманывая неведомого мне ветродуя, вытащил кошку-якорь из зарослей ламинарий и бодро погреб навстречу скользящему вдоль горизонта солнцу... За мысом бросил весла на воду и сразу обнаружил, что встречное течение сменилось на попутное. Лодка скользила прямо в узкий провал между двумя островами. Рядом тянулись по берегу безмолвные, густо подсвеченные закатным светом валуны. Море щедро отражало срез берега и самое небо, нещадно ломая в жидком зеркале золотистые стволы сосен... Шхеры в губе Кузокоцкой! Как я мечтал о встрече с этим дремучим нагромождением камней и леса, красного гранита и заколдованных бухт. А названия островов! Покормежный, Кокоиха, Березовый, Еловый, Кастьян... Увлекшись, я забыл об отдыхе и все приглядывался в поисках мест промысловых строений, гляденей, вплотную скользил у прибрежий, густо усеянных камнями. «Костливые» берега — как называли их поморы — окружают едва ли не каждый островок, которым несть числа. Близился прилив, а вместе с ним и встречное течение. «В конце концов его лучше переждать»,— подумал я и сам себе отдал команду стать на якорь. Швырнув кошку прямо в заросли морской травы зостеры и набросив угол чехла на окна каюты от бьющего в глаза света, тут же провалился в забытье. Часа через три проснулся от резкой качки. Лодка как мячик плясала на мелких волнах от сильного восточного ветра. Неслись над головой темные тучи. Все же я нашел силы удержаться от соблазна тут же поставить парус и помчаться с попутной волной. Вытащил циркуль и карту. Достал из непромокайки дневник. Сделал записи... От места моей случайной ночевки у острова Лушов до линии Северного полярного круга оставалось семь миль! А там и рукой подать до Беломорской биостанции Московского университета. Там и Бабье Море. Там и конец испытаниям...
Под стать моему желанию улучшилась погода. Вот справа открылся небольшой маячок Величаиха и сам остров Великий. Самый большой из всех островов Кандалакшского залива. А может, великий от своего общения с Полярным кругом. Как-никак на него первого после материка «наваливается» круг своей бестелесной значимостью.
Вместе с ветром часто на гребне попутной волны неслась моя лодка под парусом, делая не меньше трех узлов, что не так уж мало для ее размеров. И бурун за кормой никак не меньше того, что «давал» я при образцовой, показной гребле. Вот и вступил я на линию Полярного круга и лег на курс вест. Небо было таким же тяжелым, угрожающе срывались первые крупные капли. В круглом глазе компаса отражалась вся северная часть горизонта, наполовину прикрытая скалами и лесами Великого. Промелькнул в сотне метров кордон Лобаниха. Красный домик лесника светился, невзирая на пасмурность, а из-под домика каскадами вырывалась гранитная река, похожая на застывший лавовый поток...
На биостанции МГУ меня приветливо встретила Нина Леонтьевна Семенова. Как заместитель директора биостанции, она организует практику студентов, научную работу преподавателей, аспирантов, и не только из МГУ, сюда приезжают студенты и ученые из многих стран. Еще она управляется с катерным флотом, заведует библиотекой, ведет научную работу студентов с кафедры зоологии беспозвоночных и... Впрочем, пока я видел в ней директора гостиницы «для посторонних». Короче, крыша над головой и общение со студентами в столовой мне были обеспечены на все время очередной непогоды. А вот об интересующем меня Бабьем Море удалось поговорить только вечером. Нину Леонтьевну искать не надо. Достаточно выйти на «пятачок», немного посидеть перед новым аквариальным корпусом — и она является перед глазами.
— В Бабьем Море очень интересная донная фауна, особенно в глубоких ямах. Это главное из того, что я могу сказать об этих заповедных четырех тысячах гектаров. Помню, как восхищалась им, когда двадцать семь лет назад писала диплом «Донная фауна Бабьего Моря». Звучит, не правда ли?..
Потом я изучал книжный фонд библиотеки, интересовался историей необычного названия «моря» и других географических объектов с названием «бабий». Все прежние сведения подтверждались. Если Бабий остров, то совсем немудрящий, маленький, незаметный. Если Бабий Нос, то нос короткий, расплющенный, что ли. Если речка, то мелководная, как пить дать! Вот в этом-то и дело. Оказывается, что мелководную бухту проще всего назвать бабьей: значит, как поясняют некоторые топонимические справочники, «баба вброд перейдет». К моему удивлению, оказалось, что Бабьих «моря» здесь два. Некоторые говорят, что больше. Одно из них то, к которому я стремился,— обширный и мелководный залив. По преданию, эта губа стала Бабьим Морем неспроста. «Море» это было рыбным, и на промысел сюда ходили женщины и дети. Кормить-то семью надо, пока мужчины промышляют где-то за тридевять земель. Когда явится кормилец и явится ли? Коль возвернется, так не придется ли за долги его расплачиваться рыбой, добытой нелегким трудом в этом Бабьем Море? Вот и ставили рыбные тони да коптильни, сети и невода настораживали сноровистые поморки с малыми детьми. Потому и возвращались бородатые и просоленные морем мужи не к пустым очагам, а к семейной чаше, пусть и неполной...
