— Мать! — почти заорал Андрей.— Прекрати!

Она обернулась. Лицо её было грустное, торжественно-строгое. Две слезинки медленно ползли по щекам. Она их не вытирала

— Ну, чего ты испугался? Умирать, как и жить нужно спокойно, без паники и суеты.

Пристально посмотрела на него, повернулась и решительно пошла к выходу.

Больше они к этому разговору не возвращались. Все оставшиеся до отъезда дни мама была по-прежнему жизнерадостной, энергичной и веселой. Андрей же, вспоминая Сураханы, торопливо прогонял возникавшее тревожное предчувствие, убеждая себя, что тогда у неё был мимолетный нервный срыв, навеянный огнем, угрюмостью храма и ненастной погодой.

…Уже в который раз Платонов машинально перечитывал полупропечатнанный текст на сером телеграфном бланке: «Срочно приезжай, мама тяжело больна Лидия Петровна».

За окном в весенних лучах нежилось безмятежное море. Первая зелень, вызывающе яркая и нарядная, слепила глаза. Из распахнутых балконных дверей соседних домов вырывались на улицу праздничные разговоры, веселая музыка, смех. А в душе Андрея при каждом новом прочтении телеграммы, усиливалось до пронзительной боли ощущение неотвратимо надвигавшейся беды…

Из аэропорта позвонил домой. Трубку взяла тетя Клава — старшая мамина сестра. Жила она в Зарайске. Видел он её всего дважды: в детстве, когда приезжала в гости и несколько лет назад, когда оказался в командировке в Москве. Тогда мама настояла, чтобы он непременно заглянул к ней в Зарайск.

«И тетя Клава уже здесь» — с тревогой отметил Андрей.

Тетя Клава, словно испугавшись звонка, суетливо прошептала в трубку: «Перезвони по другому номеру!»

Негнущимися от волнения пальцами он набрал указанный номер. Ответила соседка, врач Лидия Петровна:

— Андрюша, у мамы инсульт. Второй. Она парализована, но в сознании. Всё слышит и понимает, но говорить и реагировать руками не может. Поэтому, пожалуйста, при ней не расспрашивай о болезни, и вообще поменьше всяких вопросов. Для неё сейчас главное покой и минимум волнений.

…Она лежала на тахте, укрытая шотландским пледом в крупную черно-зеленую клетку. Увидев вошедшего сына, виновато улыбнулась.

Поборов в душе охвативший ужас, Андрей бросился к ней. Обнял. Стал нежно гладить жесткие волосы, бледные в синих жилках руки. Она смотрела на него отрешенно, без удивления, словно его внезапное появление было само собой разумеющимся.

Тетя Клава пошла хлопотать на кухню. Лидия Петровна, тактично удалилась к себе. Они остались вдвоем. Мама задремала или, может быть, сделала вид, что задремала. Оглушительно тикал будильник. «Словно крышку гроба заколачивают», — кольнуло внутри. Андрей схватил часы и, не зная, что с ними делать, растерянно повертел в руках. Увидел у порога свою раскрытую дорожную сумку и лихорадочно засунул будильник туда…

— Андрюша! — тихо позвала мать.

Он обернулся. Мама смотрела на него и рукой делала знак, чтобы подошел.

— Ну и чего это ты надумала болеть? — подсев на краешек тахты, торопливо начал выговаривать Андрей. — Скоро лето. Приедешь в Баку. Закатимся мы с тобой, как прошлый раз, в Жемчужину, а потом куда — нибудь рванем, например, в Шемаху, в горы, к древним мавзолеям. Там изумительный воздух, отменный виноград и великолепно готовят долму. Попробуем знаменитые шемахинские вина …

Мать внимательно вслушивалась в его сбивчивую речь, словно старалась запомнить каждый звук, каждую интонацию, каждый оттенок голоса. Потом взяла его руку. Прижала к щеке:

— Устала я, сын! Очень устала! — едва различимо прошептала она. По лицу волной промелькнула тень. Щека конвульсивно дернулась пару раз и стала гутаперчиво упругой. Рука упала на плед. Пальцы, торопливо пробежав по невидимым струнам, замерли. Взгляд стал медленно гаснуть, словно кто-то внутри её плавно прикручивал фитилек отгорающего огня. Вырвался протяжный свистящий звук. Остывающие губы ещё что-то шептали, но ничего разобрать уже было нельзя…

…Потом, когда поутихла боль утраты, Андрей, вспоминая их последнюю встречу в Баку, вдруг с ужасом понял, что тогда там, в Сураханах, перед огненным алтарем, мать, быть может, впервые в жизни, позвала его к откровенному разговору. А он, испугавшись, грубо оборвал выстраданные за долгие годы разлук сокровенные признания…

Книги пишут о прошлом. Только глядя из прошлого, можно рассказать с максимальным приближением к правде о днях отшумевших, потому что настоящее всегда взбаламучено турбулентностью событий. И чем они масштабнее, тем масштабнее и турбулентность, и тем труднее дать верную оценку фактам. Поэтому настоящее писать нельзя, его можно только фиксировать. А время успокаивает жизненные вихри, осаждает тяжелую взвесь случайностей, сдувает и уносит мыльную пену интриг, лжи и клеветы, сгоняет в отстойники небытия мусор предательств, подлости и холуйства.

Время — единственно верный индикатор, используя который можно показать процесс развития общества во всей его сложности и совокупности. А вот степень правдивости изложения целиком зависит от автора, его способности к логическому анализу, не отягощенному, чьим бы то ни было влиянием извне, его компетентностью и порядочностью. Антон Павлович Чехов требовал от писателя «быть ясным умственно, честным нравственно и опрятным физически».

Так уж сложилось, что, начиная с Никиты Хрущева и заканчивая первым Президентом Советского Союза Михаилом Горбачевым, каждый из властвующих персон считал своим долгом «осчастливить» народ чем-нибудь этаким-разэтаким, чтоб крепко запомнили сами и детям с внуками передали.

Классикой стали хрущевская «королева полей» — кукуруза и «кузькина мать» в адрес империалистов.

Леонид Ильич Брежнев не стал вникать в аграрный вопрос, хотя и был по «мирской» профессии землеустроителем — мелиоратором и не матюгал в микрофоны империалистов. Он потряс воображение обывателей страны несметным числом наград, титулов и почетных званий, которыми щедро одаривали честолюбивого Генерального секретаря кремлевские и зарубежные деятели.

По инициативе идеологов ЦК маститые ремесленники из писательского цеха ударно написали воспоминания Генерального: «Малая земля», «Возрождение», «Целина» и другие произведения, которые по высшим политическим мотивам сразу же включили во все школьные и вузовские программы для обязательного изучения. Профсоюзные бонзы, тоже не остались в стороне, приказав во всех трудовых, творческих и иных коллективах организовать обязательное изучение и «положительное» обсуждение литературных творений дорогого Леонида Ильича. Ну а в Армии и на Флоте, которые Брежнев лелеял как любимое дитя, эти творения не только изучали, конспектировали и восхваляли. Кое-где ретивые пропагандисты рекомендовали каждому офицеру и мичману постоянно иметь при себе судьбоносные воспоминания Генсека. На пышно обставленных научно-практических конференциях выступающие вдохновенно цитировали целые абзацы и главы из книг Брежнева. А вся Великая Отечественная война после их выхода в свет, как–то незаметно была сведена к боям на Малой Земле и к бесстрашию начальника политотдела 18-й армии.

Третий же фигурант, рассматриваемого исторического отрезка — продукт постбрежневской эпохи, выдвиженец Ставрополья Михаил Горбачев сумел так заболтать народ и сварганить такую перестройку, что вмиг пустил по миру не только страну, которую разграбили и разворовали его же бывшие сподвижники, но и разрушить весь зарубежный лагерь друзей— единоверцев. На запыленных скрижалях Истории кровью своих брошенных на заклание сограждан Горбачев вписал своё имя — Разрушитель.

«…Он заблудился в собственных пещерах и стал рабом своих же гнусных слуг…» — это сказал Максимилиан Волошин ещё в начале двадцатого века. Сказал, как в воду глядел. Но об этом речь впереди…

Весна 1971-го. Занятия с йеменскими курсантами, наконец-то, стали приносить удовлетворение. Ребята постепенно раскрепощались, исчезала настороженность, уступая место природной любознательности. А сначала было тяжело. Группа была небольшой — пять человек. Худые, молчаливые темнокожие мальчишки в мешковатых темно-синих робах советского образца сторожко приглядывались, оценивая нового педагога. Приглядывался и оценивал их и Платонов.