Вскоре я услышал негромкий голос Лум-Лума:

— Самовар! Ты дома? Это я, Лум-Лум! У тебя не найдется глоточка? Страшно пересохло в горле. Ужас, до чего пить хочется.

Я позвал его.

Было темно. Я не видел его лица, я только слышал, что он дышит прерывисто.

— Ты утешил меня! — сказал он, выпив залпом почти всю мою баклагу и подкрепившись куском сыра.

Затем он растянулся рядом со мной на полу и заметил:

— Неплохой ты себе, однако, особнячок приобрел! Только надо, друг Самовар, чтобы полы были у тебя немного помягче, хотя бы с пружинами, а то лежать жестковато…

Он болтал и болтал, но все о чепухе, а об избиении Миллэ не обмолвился и словом.

— Ты почему молчишь? — внезапно спросил он. — У тебя кафар из-за Цыпленка? Что ж ты хочешь, Самовар, война!

— Не заговаривай мне зубы, старый акробат! — сказал я. — Что у тебя было с Миллэ?

Он все еще прикидывался дурачком и спросил невинным тоном:

— Когда?

— Когда, когда?! — Я уже стал выходить из себя. — Только что!

— Только что? А что же было только что? Просто мы встретились и побалагурили. Ведь мы старые друзья, еще по Сиди-Бель-Абессу, вот мы и побалагурили. Я ему сказал: «Чего ты, дурак, добился? Ведь теперь Стервятник распорядился опять кабак закрыть. Там уже и часовой стоит! Из третьей роты. Самая сволочная рота во всей армии Франции! И как раз, — я говорю, — завтра должно прийти свежее вино из Верзене! Ах дурак! Какой дурак! Скажи мне, говорю, Миллэ, откуда берутся на свете такие дураки вроде тебя?»

— Это все, о чем вы говорили?

— Конечно! О чем же еще?

— И больше ничего между вами не было?

— Что ж еще могло быть? Целоваться нам, что ли?

Мне была обидна эта скрытность.

— Он еще жив? — резко-спросил я, чтобы положить конец притворству.

Лум-Лум заерзал на своем ложе и буркнул:

— Кажется, жив.

— Он будет жаловаться?

— Побоится.

Лум-Лум отвечал неохотно и глухим голосом. Он был приперт к стене, но все еще не сдавался. Ему было досадно, даже стыдно, что Миллэ остался жив. Он бил капрала не за вино, а за совсем-совсем другие дела, которые называл «подлостью души». Не всякий даже поймет, что это значит. А капрал остался жив!

— Ты мог сделаться сегодня благодетелем полувзвода! — сказал я с насмешкой. Я сознательно дразнил его. Я мстил ему за скрытность. — Еще две-три минуты такой дружеской беседы…

— Чего ты хочешь? — внезапно огрызнулся Лум- Лум. — Я, что ли, создал небо и землю и всю сволочь земную? Привязался тоже! Его господь уберег. Вероятно, ему такие нужны, господу богу!..

Он повернулся носом к стенке и вскоре захрапел. Храп, конечно, был притворный: просто Лум-Лум хотел отделаться от меня.

Деревня Фонтенэ предстала перед нами как давно забытое видение мира и благополучия. Ее крыши весело сверкали черепицей, дома стояли совершенно целые, добротные, хорошие, каменные дома; могучие платаны оберегали их прохладу, фруктовые сады окружали их приветливостью, тучные огороды простирались у самого берега прозрачной речки, и в каждом дворе на все голоса мычал, ревел и блеял сытый скот.

Легионеры возмущались.

— Что ж это, — говорили они, — во Франции еще есть места, где живут счастливые народы, не знающие, что такое война? Это как же так?

Война врылась когтями в землю километрах в сорока по прямой линии отсюда. Там она укрепилась и замерла, а здесь был неприкосновенный, спокойный, благополучный тыл.

Мы прибыли в Фонтенэ на продолжительный отдых, — оправиться от потерь, понесенных в боях за высоту 110.

Разместившись кое-как на сеновалах, в сараях и конюшнях, легионеры вышли побродить по деревне, поискать вина и приключений. Одни мы с Лум-Лумом никуда не пошли. Ни у него, ни у меня не было ни сантима. Куда сунешься?

Мы понуро стояли у ворот, как вдруг Лум-Лум хлопнул себя по ляжкам и в восторге закричал:

— Зузу! Здесь стоят зузу! И как раз второй полк!..

Он бросился к рослому зуаву, который пересекал улицу.

— Эй, приятель, — кричал Лум-Лум. — Стой! Ты какого батальона?.. Первого? Вот здорово! А вторая рота здесь?

Вторая рота оказалась расквартированной на соседней улице.

— А не знаешь, Бигудо есть?

— Сержант Бигудо? Не знаю!

— Неужели он уже сержант? — изумился Лум-Лум и, обращаясь ко мне, добавил: — Раз Бигудо сержант, то я знаю кое-кого у нас в Легионе, кто сегодня славно выпьет. Не беда, что у нас с тобой денег нет! Легионеру не нужно денег, легионеру нужна удача! Бигудо — мой лучший друг! Идем!

Зуаву было с нами по дороге. Мы узнали, что их полк тоже пришел в Фонтенэ после тяжелых потерь. От первого батальона осталось едва сто человек.

— Вот тут их канцелярия, — сказал зуав, указывая на большую ферму, которая открывалась из-за поворота.

— Ха! Сержант! Он уже произведен в сержанты, этот черт Бигудо! Ну, раз так, то у меня жажда! — говорил Лум-Лум.

Он пришел в радостное возбуждение, что было ему совершенно несвойственно. Обычно молчаливый и замкнутый, он сделался словоохотлив.

— Эх, — говорил он, — зуавы! Вот это солдаты! Зуав гебе накалывает, кого надо, на штык, как охапку сена на вилы. А какие товарищи! Конечно, попадается дрянь и между ними — маменькины сынки из Парижа, которые приперли в полк, чтобы носить безрукавку с шитьем и шешию с кисточкой, это нравится девчонкам! Таких я не считаю! Но есть настоящие братья! Ты подружился с ним, значит, кончено, вы навеки одна кровь. И все! И этот черт Бигудо из таких! Ты с ним подружишься, Самовар! Клянусь, через два дня вы будете неразлучны, как спина и рубаха. Вообще я страшно рад, что мы попали в эту дыру все вместе! Мы хорошо поживем здесь.

У Лум-Лума сделалась на радостях прыгающая походка, от нетерпения он стал шумлив.

— И заметь, — говорил он громко и быстро, — судьба всегда сводит нас с Бигудо самым неожиданным образом. Она никогда не разлучает нас надолго. Легион в Бель-Абессе — и они в Бель-Абессе. Угоняют нас в Сфиссифу — смотрю, через некоторое время и мои зуавы тут. Однажды я попадаю в Кэнэг-Эль-Азир, вхожу в кабак— и что я вижу? Мой Бигудо уже здесь и поет песни. Ты подумай только! Смешно было, когда мы встретились в Тизи-Узу. Ты знаешь, где это? Там как раз начинаются кабильские горы, Джебель-Эль-Кабиль. Словом, мой Бигудо взял там однажды нашего славного Миллэ левой за кадык, а правой двадцать минут размягчал ему скулы. Как я не треснул со смеху?! Миллэ потом месяц пролежал в госпитале…

— За что это он его так? — спросил я.

— Странный вопрос! — ответил Лум-Лум. — За что же можно бить Миллэ, если не за подлость души?

— А именно?

— Еще тебе именно! Он нечестно воюет. У нас ведь там постоянная война с арабами. Тоже, скажу тебе, занятие — стрелять в безоружных, которые голодны и бунтуют. Но что делать, для того нас там и держат. Значит, делай свое дело, но не усердствуй. А такая падаль, как Миллэ, убивает детей. Он старух штыком обрабатывает. Он это любит. Он только это и любит. Заколет ребенка и думает: «Я герой, меня все будут бояться…» Заберется в арабскую деревню, перестреляет несколько стариков и старух, ограбит — и поскорей назад! Разве так солдат поступает?! У него не душа, а дырка! Вот Бигудо с ним однажды и разговорился. Миллэ потом месяц пролежал в госпитале…

Помолчав немного, видно что-то вспомнив, Лум-Лум весело тряхнул головой и прибавил:

— Здорово он его тогда отделал, мой Бигудо… Да, старый Самовар, таких парней, как Бигудо, не очень-то много на свете. Прежде всего, честная душа! А уж бабник! Я тебе скажу одну вещь: никогда не ищи его там, где он не бывает, — например, в церкви. Лучше посмотри по кабакам. В особенности где кабатчица потолще. Вот где его надо искать…

— И до чего же толстые бабы сами на него бросаются, пропасть можно! — продолжал Лум-Лум после небольшой паузы. На него, видимо, нахлынули воспоминания. — Как раз в Кэнэг-Эль-Азире втюрилась в него одна еврейка-кабатчица. Ну и толстуха! Клянусь тебе распятием и деревянной рукой капитана Данжу, мяса, в ней было прямо-таки гора Синайская, скрижаль завета! А моего Бигудо она обожала, этого сухого черта, как кошка! Ну прямо кошка! Вот когда мы с ним хорошо выпивали!..