В околотке я застал суматоху. Там уже не хотели знать ни меня, ни Иванюка. Санитары возбужденно спорили о взрыве. Кто кого взорвал? Рыжий, синеглазый бородач бился на два литра об заклад, что взлетели на воздух наши и что сейчас им, санитарам, будет большая работа.

— Только собирались перекинуться в Покер! — ворчал он.

Я помчался к себе в роту. В ходах сообщения я услышал крики и стоны.

Немцы, оказывается, опередили нас. Взлетел на воздух отряд сенегальцев, сидевший в траншее рядом с нами.

Уже становилось светло. Большая яма с рубцами подземных коридоров разрывала линию траншей. Входы были забиты мешками с землей. На дне ямы лежали убитые. Двое застрявших в яме легионеров дрались с кучкой немцев.

Мы открыли огонь из окопа, но первой жертвой пал один из легионеров. Огонь пришлось прекратить. Второй легионер отчаянно отбивался от рослого немецкого пехотинца. Они держали друг друга за глотки и, исступленно крича каждый на своем языке, бились кулаками. У легионера было рассечено ухо. У пехотинца шла кровь из носу. Это была не война, это была самая обыкновенная солдатская драка. Ни одна сторона не стреляла в дерущихся, чтобы не попасть в своего. Легионер и немецкий-пехотинец, грязные, потные, задыхались, падали и вскакивали. Но вот легионер вырвался, отступил на шаг и с размаху ударил немца ногой в низ живота. Немец тяжело упал на спину, легионер бросился на него, сопя и плюясь. Внезапно земля провалилась под ними, и оба упали в подземный коридор, увлекая за собой камни, песок, обломки балок.

Наконец стали выносить убитых.

На двух шинелях, пристегнутых одна к другой, санитары приволокли и обеих женщин. Обе были в солдатской форме. В левой руке мадам Морэн было зажато оторванное ухо.

Санитары сопровождали эти находки бесстыдным хохотом и прибаутками. У немцев играли траурный марш. Вслед за маршем посыпалась солдатская полька, и веселый тенорок пел дурашливые слова.

Мы рыли братскую могилу. Я находился на дне ямы и не заметил, как появился Анри. Я услышал его голос совершенно неожиданно.

— Не говорите Жаклин! Не показывайте Жаклин! — повторял мальчик. — Солдаты пришли к ним ночью, — объяснял он, задыхаясь. — Они связали часового. Жаклин говорит, они делали глупости с женщинами, и женщины кричали. Стрелки принесли солдатское платье и силой заставили женщин переодеться, а петом увели с собой. Жаклин говорит, что ее мама страшно кричала… Ах, не показывайте Жаклин! Не говорите ей!

Но Жаклин уже бежала к нам. Ее платьице развевалось на ветру. Она остановилась неподалеку от ямы и прислонилась к дереву. Ее глаза горели, но слез в них не было. Анри тихо подошел к ней и взял за руку.

Привычная работа гробокопателей, которую мы всегда принимали как утомительную возню, сделалась для нас торжественным обрядом. Солдаты работали насупившись и молча.

Музыка у немцев прекратилась. Стало тихо. Лопаты мягко, почти беззвучно уходили в землю.

Чижи пели в кустах. С поля дул свежий, приятный ветерок.

— Надо женщин положить отдельно, — сказал кто-то негромким голосом.

Я оглянулся — говорил Лум-Лум.

— Пусть не лежат с теми, из-за кого погибли! — пояснил он.

Мы вырыли в сторонке отдельную могилу и бережно опустили в нее то, что осталось от женщин.

Кто-то смастерил крест. Мы написали на нем имена Марии-Луизы и Маргерит Морэн и прибавили: «Погибли на поле чести».

Эту старинную песню эпохи войн за испанское наследство мы пели еще студентами в Париже, в Латинском квартале, в прокуренной и полутемной кофейне «Кюжас» на бульваре Сен-Мишель. Сейчас ее пела наша вторая рота. Грязные, запыленные, изнемогая от усталости, зноя и жажды, мы вступали в Тиль. Месяц прошел, как нас увели отсюда. Месяц мы переводили с одной позиции на другую, нигде подолгу не задерживаясь. И вот мы возвращаемся!..

звенела песня.

Впереди батальона выступал майор Андре, по прозванию Стервятник. Долговязый, худой, даже тощий, с обвислыми плечами и вытянутой шеей астеника, с медленной, быть может, усталой походкой, он иногда казался тщедушным. Но сейчас, в своей широкой темно- синей шинели с пелериной, в шлеме, глубоко насаженном на глаза, с опущенным подбородником, верхом на могучем пегом коне, майор все же имел величественный вид, он был похож на конную статую.

Итак, мы снова в Тиле… Знакомые развалины! Все так же молчаливо и горестно глядели они на нас, все так же зияли остатки пожарищ, обломки все так же валялись у дороги.

Запевалой был все тот же длинноносый Шапиро из второго взвода. У него был приятный голос. Эту песню он пел всегда с особенным чувством.

— «О Мирэль, я гибель иль любовь найду!» — иронически буркнул Кюнз, шагавший рядом со мной. — Должно быть, про свою занозу вспоминает, про эту Маргерит. Помнишь, как он тогда, в канье, запустил котелком в Делькура, когда тот сказал, что она шлюха? Распелся, кенарь! А свинцовую сливу в зад не хочешь?

Мы входили в переулок, где помещалась таверна мадам Морэн.

Почему двери заколочены? Что сталось с ребятами? Неужели их уже тоже нет в живых?

Наш взвод разместили в этом же переулке, в развалинах.

Я обогнул кабачок с угла. Рослый шотландский хайглендер стоял у калитки на часах. Здесь теперь арестное помещение? Но тогда почему продолжает висеть прежняя доска с надписью по-французски: «Военным вход воспрещается»?

Хайглендер вместо ответа флегматично вскинул ружье на руку и пригрозил мне штыком.

Вскоре, гулко стуча башмаками на мостовой, появился караульный взвод нашего полка. Рядом выступали хайглендеры. У таверны произошла смена часовых. Сержанты отдали друг другу под козырек, и шотландцы пустились догонять свой полк, который мы здесь сменили. Он уже пылил на большой дороге.

— В чем дело? — спросил я часового-легионера. — Почему тебя здесь поставили?

— А кто его знает! — равнодушно ответил тот. — У этого дома всегда полагался часовой. Тут ведь эти жили, как их?..

Но вот скрипнула калитка, и показался Марсель.

— Французы! — чуть не плача от радости, воскликнул мальчик. — О мсье! Вы вернулись! Как это хорошо!

Он юркнул в дом. Тотчас выбежали Анри и Жаклин.

— О мсье! О мсье! — повторяли они. — Какое счастье!

Ребята заговорили, перебивая друг друга, волнуясь и захлебываясь. Они были похожи на маленьких зверьков, которых выпустили из клетки.

— Это случилось на третий день после несчастья с моей бедной мамой и с Маргерит, — рассказывала Жаклин. — Ваш полк ушел на следующий день ночью, а на третий день уже стоял часовой, который не понимал по-французски. Это были хайглендеры. Они никого к нам не пускали, часовой не отходил от ворот. Правда, они кормили нас на кухне, но торговли не было никакой. О мсье! Мы просили их офицера позволить нам открыть окна и двери, потому что в доме темно. Но нас не понимали и нам не верили. О мсье! Как хорошо, что мы можем говорить по-французски!

На следующий день я был в штабе батальона с казенными пакетами, когда вошел вестовой.

— Там вольные жители спрашивают господина лейтенанта, — сказал он, вскидывая руку к козырьку. — Трое.