Чтобы не дать нам опомниться, нас изнуряли ночными переходами, нас гоняли по горам и болотам, заставляли упражняться в маршировке, стрельбе, наколке чучела, словесности и отдании чести.

Полевые суды заседали беспрерывно. Они были завалены делами, которые создавались для устрашения солдат и поддержания престижа начальства. Расстреляли зуава, который отказался надеть штаны, снятые с умершего. Расстреляли алжирского стрелка, который отказался от еды, потому что она протухла. Расстреляли артиллериста, который сказал, что война ему надоела.

В ротах, в кабаках, на дорогах усердно искали, кого бы отдать под суд, и все были хороши, всех хватали.

— Пускай решит капитан Персье! — сказал Анни- он. — Пойду доложу ему, что легионер Петроград вернулся. Не знаю… Все-таки шестой день… Это дезертирство.

— Слушайте, писарь, — сказал я, — вы отдаете себе отчет? Ведь капитан Персье пошлет его на расстрел… А за что? Парень не сделал ничего дурного. Просто он заблудился… За что же его убивать? Ведь все-таки он волонтер, он защищает Францию по своей доброй воле…

Я искал, что бы мне еще придумать в защиту Антошки. Но Аннион не дал мне говорить.

— Оставьте меня в покое! — оборвал он. — Что я вам, нянька для всей второй роты? Неужели я обязан крутиться и вертеться с каждым в отдельности и вникать, кто где шлялся? Да этак меня надолго не хватит!

Он направился к землянке капитана.

Лум-Лум слышал конец нашего разговора.

— Считай, что у тебя одним земляком меньше, — сказал он мне.

Напоминание было совершенно излишне: я и сам понимал, что если судьбу Антошки должен решать капитан Персье, то Антошке жить осталось не слишком долго.

Антон вошел в землянку к капитану, и вскоре мы услышали знакомый голос, похожий на звук, какой получается при трении деревом об дерево. Это наш капитан говорил с кем-то по телефону.

— Да, Петроград!.. Ну да, повторяю: Петроград!.. Нет, не столица России, а фамилия легионера второго класса… Черт его знает! Был списан в убитые. Его видели на плато. Он упал… Вернулся вчера вместе с немецким шпионом, который стрелял в лазарет. Их задержали в лесу, обоих одновременно… Слушаю, полковник…

Трубка была повешена.

— Отправьте его! — проскрипел капитан.

— Одевайтесь! — коротко перебросил Аннион Петрограду. — Пояс! Без штыка!

— Аннион! — сказал я писарю, когда Антошка побежал одеваться. — Теперь вы видите, что вы наделали? Его расстреляют! А за что?

— За что? — коротко бросил он мне в ответ. — Все равно он списан в убитые.

Но судьба Антона взволновала многих.

— Идем живо к лейтенанту Рейналю! — предложил Бейлин. — Рейналь заступится, он хороший парень.

Лейтенант Рейналь, наш полуротный, был мобилизованный школьный учитель. Он вместе с нами переносил все тягости окопной жизни и сделался нашим товарищем.

Лейтенант Рейналь расстроился, узнав, что капитан Персье угоняет Антона в штаб.

— Это паршиво! — сказал он. — Не может быть паршивей! Они теперь только и делают, что ищут, кого бы расстрелять. Это очень паршиво!

— Вы бы поговорили с капитаном! — сказал я. — Может, он отменил бы…

Но лейтенант Рейналь был храбрец только в бою, а капитана Персье он боялся.

— Не тот человек, — смущенно сказал лейтенант. — Он слишком доволен, что нашел еще одного парня, который может постоять минуту у столба.

Все же Рейналь согласился пойти к капитану.

— А вы оба, — сказал он, — отправляйтесь на всякий случай в штаб. Быть может, вам удастся поговорить с кем-нибудь из офицеров.

Это последнее было, конечно, совершенно безнадежно, но мы с Бейлиным все же отправились.

Рейналь сказал нам ждать полчаса на дороге. Если в течение этого времени Антона не поведут, значит, все уладилось и мы возвращаемся. Если поведут, мы бежим в штаб.

Антошка растерялся, увидев себя между двух вооруженных конвоиров.

— Куды, слышь, гонют? А? — спросил он меня. Впрочем, он тотчас сам и ответил на свой вопрос. — Должно, в штаб. Про фрицку допрашивать будут, — сказал он. — А что я про него знаю? Голая душа — и все тут. Сказано, солдат.

Все же какая-то тревога, видимо, забралась ему в душу. Он все поправлял пояс, пуговицы, кепи, точно старался предстать перед начальниками в самом аккуратном виде.

— Подождите, ребята, — сказал Рейналь конвоирам и зашел к капитану.

Минут через пять конвоиры прошли с Антошкой стрелковым шагом мимо маленькой таверны на шоссе, где мы с Бейлиным ожидали, сидя у окна. Они удалялись быстро.

Мы их догнали за околицей, на пустырях, у огородного чучела. На своем месте еще лежал расстрелянный немец. Антошка сразу ссутулился и завыл.

— А-а-а-а! — бессмысленно тянул он. — А-а-а-а!..

Лицо у немца было спокойное, как у спящего. Руки, которыми он вчера закрыл глаза, чтобы не видеть наведенных на него ружей, теперь как бы защищали его от солнца. Оно било ему прямо в лицо. Что-то было чистое и спокойное в этом лице.

А Петроград уже догадался о том, о чем догадывались люди в роте и что уже хорошо знали капитан Персье и Аннион, а именно — что и он скоро будет расстрелян.

Антошка стоял, склонившись над убитым, и орал, не обращая внимания ни на конвоиров, которые подталкивали его прикладами, ни на нас. Он орал, ничего не видя и не слыша.

Сержант Борегар лежал в канье, на соломе, на своем обычном месте, почти у самого входа. Его кепи было низко надвинуто на глаза. Ренэ читал вслух и переводил взводу письмо сержанта к графине Марии-Терезе фон Эрлангенбург. Сержант не слышал чтения: он был мертв.

Вот как это случилось.

Утром на бивак упал снаряд.

— Откуда ты, птичка? — промычал Кюнз.

— По-моему, в кухню бахнуло! — заметил Пузырь.

— Детки, — сказал Лум-Лум, — эти злые-злые соседи, которые живут напротив, поломали нашу кухоньку. Сегодня дома обеда не готовят, вы пойдете обедать к бабушке.

После небольшой паузы он прибавил:

— Я хотел сказать — к чертовой бабушке. Ведите себя там прилично.

У порога каньи показался помощник повара, рябой турок Джаффар, по прозванию Джаффар-дурачок.

— Эй, вы! — крикнул он. — Вы, ей-богу, шутники, четвертый взвод! Вы ждете, чтобы горничная в переднике принесла вам сливки к кофе? Идите живо, уберите вашего сержанта!

— Сержант Борегар? Где он?

«Длинный сержант», как мы звали его между собой, зачем-то отлучился из каньи и действительно долго не возвращался. Я выглянул. Борегар лежал мертвый, вытянувшись во весь рост, в двух шагах от входа.

Джаффар забросил к нам мешок картошки, который он тащил на спине, — все, что осталось в разрушенной кухне, — и мы с ним вдвоем внесли Борегара в канью.

— Тяжелый он, однако, этот приятель! — сказал Джаффар. — Подумать только, я второй раз выволакиваю его из огня.

— На этот раз, повар, ты подаешь его в готовом виде! — заметил Лум-Лум.

Борегара уложили на место, на котором он обычно спал, закрыли ему глаза, сложили ему руки, стерли грязь с лица, накрыли шинелью. Потом сидели и молчали.

Всю ночь лил дождь. Мы прибыли сюда ночью на отдых — здесь была наша вторая линия. Все думали постирать белье, переодеться, погреться на солнце. А тут дождь! Почву сразу размыло, ходить стало тяжело, мы еле добрались. Часовые возвращались промокшие до кости, за место у жаровни чуть не дрались. Отдых был испорчен. А тут еще Борегара убило. Всем стало грустно.

Мы внезапно убедились, что любили его, этого Борегара. Правда, он ни с кем не был близок. Правда, иногда создавалось впечатление, будто он на всех смотрит свысока. Но он никогда никого не подводил под наказание, ни на кого не кричал, не придирался, и это отличало его от прочих сержантов. Однажды, во время длительного перехода, он увидел, что Ренэ тяжело, и сам понес его ранец. Никакой сержант не помог бы солдату.

Мы любили Борегара. Это сделалось очевидно, когда живой Борегар обратился в покойника.

— Кто пойдет сообщить в канцелярию? — глухим голосом спросил Бейлин.