Гартвиг скоропостижно скончался в самый разгар кризиса: смерть от сердечного приступа настигла его 10 июля в здании австрийской миссии[4] — и унёс свои тайны в могилу. В опубликованных большевиками телеграммах из Белграда ничего подобного тому, о чем рассказывали Ненадович и Симич, нет. Обосновавшийся после войны в Югославии Артамонов признал, что давал деньги Димитриевичу на ведение разведывательной работы и брал с него расписки, но в содержание деятельности особо не вникал. В адресованном суду рапорте Апис утверждал: «Я окончательно решился на это (покушение. — В. М.) только тогда, когда Артамонов заверил меня, что Россия не оставит нас без своей защиты, если мы подвергнемся нападению Австрии. Но я ничего не сообщил Артамонову о моих намерениях относительно покушения».

Сомневаться в том, что симпатии Гартвига и Артамонова были на стороне Сербии, не приходится. Будучи информированными людьми, они должны были знать, хотя бы в общих чертах, о готовящемся покушении, причём не обязательно от непосредственных организаторов. Об этом может свидетельствовать фраза из депеши посланника о реакции Белграда на сараевское убийство: «Здесь заранее (курсив мой — В. М.) были уверены, что известные венские и будапештские круги не замедлят использовать даже столь трагическое происшествие для недостойных инсинуаций по адресу королевских политических обществ». Однако у нас нет оснований говорить об причастности Гартвига и Артамонова к заговору и тем более считать их инициаторами убийства.

С началом войны российская пропаганда объявила Сербию безвинной жертвой австрийской агрессии, за которой стоял «тевтонский милитаризм». После революции проблема потеряла политическую актуальность, став предметом изучения историков. Ведущий представитель проантантовской историографии в СССР академик Евгений Тарле воскресил версию о непричастности Белграда к выстрелам в Сараево. Глава официозной историографии Михаил Покровский, руководивший изданием дипломатических документов из архивов царского МИД, возложил вину на «империалистов всех стран». Точку в споре — хотя бы на время — поставил ленинградский журналист, позднее доктор наук и профессор, Николай Полетика. В книге «Сараевское убийство» он впервые в нашей стране ввёл в научный оборот важнейшие сербские источники и восстановил картину заговора.

Сараевское убийство не отпускало Полетику и после выхода книги. Фрагмент его мемуаров «Виденное и пережитое», которые не изданы в России, но легко доступны в Интернете, может служить хорошим завершением этой главы:

«Первой реакцией на выход книги и первой неофициальной рецензией на неё был телефонный звонок. Я подошёл к телефону. «Это квартира товарища Полетики?» — спросил по-русски чей-то нерусский голос. — Ах, это вы сами! Я хотел бы встретиться и поговорить с вами о сараевском убийстве».

На мой вопрос, с кем я имею честь говорить, голос ответил: «С вами говорит один из участников сараевского убийства. Моё здешнее имя вам ничего не скажет, но я живу здесь по советскому паспорту. Я — югославский коммунист, эмигрировавший в вашу страну. Я увидел своё имя в вашей книге, но кто я, — сказать вам сейчас не могу».

Я растерянно слушал эти слова, слова человека, бывшего одним из героев моей книги. Словно она была заклинанием, вызвавшим из могилы злого духа. Я пригласил «голос» придти ко мне на следующий день. Шура (жена Полетики. — В, М), узнав о звонке, решительно заявила: «Я хочу быть при вашем разговоре!»

«Голос», явившийся ко мне, оказался пылким брюнетом моих лет (Полетика родился в 1896 г. — В. М), человеком невысокого роста, с густой копной чёрных курчавых волос. Он категорически отказался назвать имя, под которым он фигурирует в моей книге, и добавил: «А моё советское имя вам ничего не даст». По-русски он говорил свободно, но с ярко выраженным сербским произношением.

Незнакомец заявил, что он сам и его сербские друзья, которые живут и работают («под фальшивыми именами» — добавил он) в Москве, послали его в Ленинград сказать мне, что сербские эмигранты-революционеры недовольны моей книгой: «Вы слишком сурово и критично писали о нас». Я ответил, что писал книгу по опубликованным сербским материалам и иностранным источникам, и показал ему источники своих характеристик и утверждений. Он очень заинтересовался только что вышедшей 9-томной публикацией австрийских дипломатических документов, в которых была опубликована масса протоколов австрийской полиции и расследований австрийских властей о борьбе южнославянской молодёжи («омладины») против Австрии за создание «Великой Сербии». Незнакомец был взволнован и нервно оспаривал моё утверждение, что Гаврило Принцип и его друзья были членами организации «Чёрная рука».

У меня создалось впечатление, что незнакомец чего-то боится и смотрит на меня с тревогой и беспокойством. Наш разговор продолжался почти два часа. Наконец незнакомец собрался уходить и просил меня дать ему на несколько дней 8-й том австрийских документов и книжку деятеля хорватской революционной «омладины» Герцигоньи, обязуясь честным словом вернуть их. Для меня это был нож в сердце. Я вообще не люблю давать свои книги, а разрознять восьмитомное издание уж совсем не хотелось. Но всё же я в конце концов согласился и, скрепя сердце, дал ему эти книги.

Незнакомец встал, и я, согласно правилам вежливости, проводил его в переднюю. В передней, надевая пальто, он вынул из кармана пиджака маленький чёрный браунинг и переложил его в карман пальто. Дверь квартиры за ним захлопнулась, и я вернулся к Шуре.

— Знаешь что, — воскликнула Шура, как только я вошёл в комнату, — мне кажется, что у него в кармане был револьвер!

— Совершенно верно. Ты права, — ответил я, — в передней он переложил браунинг из кармана пиджака в карман пальто.

Шура впала в истерику. Рыдая, она требовала, чтобы я пошёл в милицию и к прокурору, подал заявление в ГПУ и пр. Я стал её успокаивать: «Ведь он мне не угрожал. Пойми, он югославский коммунист, живёт и работает в нашей стране под фальшивым именем и даже получил советский паспорт на это имя. Правительство и ГПУ это отлично знают, ибо именно они выдали ему фальшивый советский паспорт. Ведь это не какой-нибудь шпион, засланный в нашу страну, а «свой» для Советского Союза человек. Кому же жаловаться и на что?»

Через несколько дней незнакомец снова позвонил ко мне, и мы условились о новой встрече. Он вернул взятые у меня книги и рассыпался в уверениях, что после первого разговора со мной и после прочтения этих книг он убедился в том, что события сараевского убийства изложены в моей книге совершенно правильно, о чём он сообщит своим сербским друзьям в Москве. Он выражал радость по поводу знакомства со мной и благодарил за книги, которые я дал ему. Я проводил его, как и первый раз, в переднюю, но теперь револьвера из пиджака в пальто он не перекладывал. Больше мне с ним не приходилось встречаться.

Кто же был этот таинственный незнакомец? Мы пришли к выводу, что он, несомненно, был участником заговора об убийстве Франца-Фердинанда, возможно, членом омладинского кружка «Млада Босна», которым руководил Гачинович и членами которого были Гаврило Принцип, Трифк» Грабеч и другие исполнители сараевского убийства. Как историк я могу удостоверить, что незнакомец знал, и притом очень хорошо, в мельчайших подробностях и оттенках, о которых я не упоминал в своей книге, подготовку убийства и его исполнителей. По-видимому, он боялся каких-то разоблачений. Он мог думать, что я имею какие-то компрометирующие организаторов сараевского убийства, в том числе и его самого, материалы, и поэтому при первом разговоре со мной ухватился за книги, где могли быть, как ему казалось, напечатаны компрометирующие материалы. Но разговор со мной и просмотр документов показали ему, что никаких разоблачений, касающихся его лично, он может не бояться. Этим и объясняется его любезность при второй встрече, когда браунинг уже не демонстрировался».