Если бы Вивиани сразу заявил о намерении Сохранять нейтралитет (что, впрочем, в Берлине считали нереальным), Германия намеревалась потребовать у Франции… «передачу крепостей Туль и Эпиналь в качестве залога нейтралитета, которые мы оккупируем и вернём обратно по окончании войны с Россией». Как могла появиться столь бредовая идея, мы рассмотрим в следующей главе. В случае её оглашения призрачные шансы на компромисс или взаимопонимание между Берлином и Парижем испарились бы моментально.

Вечерние часы 30 июля были насыщены событиями. Из Петербурга пришло сообщение о всеобщей мобилизации. Из Рима — о том, что итальянское правительство считает войну Австрии против Сербии агрессивной, а потому, несмотря на участие в Тройственном союзе, не выступит на её стороне, сохранив нейтралитет. Около полуночи французское правительство дало добро на всеобщую мобилизацию, о чём военный министр телеграфировал командирам корпусов и «в приподнятом и сердечном тоне» сказал русскому военному агенту о «твёрдом решении правительства на войну». Пока совет министров заседал, произошло ещё одно чрезвычайное событие: в 21 час 40 минут в парижском кафе был застрелен Жорес. Накануне он вернулся из Брюсселя с международного социалистического конгресса, где вместе с Розой Люксембург призвал не допустить войну с помощью всеобщей забастовки. Неудивительно, что националистическая пресса давно называла его, как и Кайо, «германским агентом». По приезде Жорес отправился к Вивиани и предостерёг премьера от провоцирования конфликта. В день смерти он предупредил его заместителя по внешнеполитическому ведомству Абеля Ферри, сторонника войны с Германией, что не изменит своей позиции. «Вас убьют на первом же перекрёстке», — ответил Ферри.

Через два часа предсказание сбылось, тем более что угрожали Жоресу давно. Убийцей оказался 28-летний Рауль Виллен, член реваншистской «Лиги молодых друзей Эльзаса и Лотарингии», немедленно взятый под стражу.[18] По некоторым сведениям, сначала он собирался убить Кайо. Учитывая популярность убитого, пресса дружно писала о «национальном горе», но многие вздохнули с облегчением. Пуанкаре выразил соболезнования вдове. Вивиани заявил: «От своего имени и от имени моих коллег я преклоняюсь перед преждевременной открытой могилой республиканца-социалиста, который боролся за столь благородное дело и который в эти трудные дни в интересах сохранения мира поддерживал всем своим авторитетом патриотическую деятельность правительства». Последние слова были ложью, как и утверждение Извольского, что «даже Жорес» выступает за солидарность с Россией. Посол и трибун ненавидели друг друга. Весь Париж облетели слова Жореса, произнесённые за несколько часов до смерти в приёмной Ферри, где он столкнулся со своим врагом: «Вот идёт негодяй Извольский, который добился своей войны».

Гибель вождя социалистов парализовала противников войны. «Жорес убит, — записывал Вельтман-Павлович, — убит в ту минуту, когда вся Европа охвачена пароксизмом военной лихорадки… Убит в тот момент, когда его мощный голос должен был громче, чем когда-либо, раздаться по всей Франции… Жорес убит, надвигается всеобщая бойня».

Дальнейшее было делом техники. Утром 1 августа Жоффр потребовал объявления мобилизации, заявив, что не может нести «тяжкую ответственность по должности, доверенную мне правительством». Кабинет принял декрет о всеобщей мобилизации, но отложил его обнародование до выяснения всех обстоятельств. Вивиани сказал германскому послу: «Франция будет делать то, что повелевают ей её интересы». Шён ушёл ни с чем, поскольку срок ультиматума ещё не истёк. В 15 часов 40 минут мобилизация была объявлена (первый день — воскресенье 2 августа); в течение трёх часов сообщение облетело всю страну. Через несколько минут премьер попросил военного министра задержать телеграмму, но тот ответил, что поздно: «машина запущена». Второй визит Шёна тоже был безрезультатным: он услышал, что «мобилизация никоим образом не означает агрессивных замыслов» и, не имея инструкций из Берлина, по своей инициативе попросил приготовить паспорта для предстоящего отъезда посольства.

Счёт пошёл на часы. В 11 часов вечера Извольский получил телеграмму Сазонова о том, что Германия объявила войну России. «Я немедленно сообщил её лично президенту республики, — отвечал посол, отправив копию в Лондон, — который тотчас созвал совет министров. Пуанкаре самым категорическим образом заявил мне, что как он сам, так и весь совет министров имеют твёрдую решимость самым точным образом выполнить обязательства, налагаемые на Францию союзным договором». Однако, добавил президент, для объявления войны ему необходимо решение парламента, на созыв которого потребуются как минимум два дня. Кроме того, он опасался вопросов относительно секретных договоров с Петербургом, которые могли задать социалисты или Кайо. Поэтому, заключил Пуанкаре, «было бы лучше, если объявление войны последует со стороны не Франции, а Германии».

2 августа на франко-германской границе произошли несколько мелких стычек, в которых стороны обвинили друг друга, но война ещё не была объявлена. Извольский сообщил Сазонову: «Это даст возможность правительству заявить палатам (парламенту. — В. М), созванным на вторник (4 августа. — В. М), что на Францию сделано нападение, и избежать формального объявления войны». Только вечером 3 августа Шён получил сильно искажённую при пересылке телеграмму: Германия объявила войну Франции «по вине последней», сославшись на нарушения границы. Нарушения-были, но, как выяснилось позже, не те, о которых заявил Берлин.

Кайзер «выручил» Пуанкаре. На следующий день парламент почти единодушно проголосовал за военные кредиты. В портфеле Вивиани лежали тайные договоры с Россией на случай возможных вопросов, но их не последовало, и документы стали достоянием гласности лишь через несколько лет. «Общий подъём духа высочайший», — сообщал в Петербург военный агент Игнатьев. В этот же день хоронили Жореса. Французские социалисты, как и их немецкие товарищи, поддержали правительство, а затем приняли министерские портфели.

Перед смертью вождь социалистов предостерегал от вступления Франции в войну «за русские интересы», догадываясь о. секретных соглашениях и считая, что кабинет утратил самостоятельность и идёт на поводу у Петербурга. В свою очередь, официальная советская историография с подачи Сталина утверждала, что царская Россия находилась в «полуколониальной зависимости», прежде всего экономической, от Франции и Англии, а потому не имела иного выбора, кроме вступления в войну на их стороне. В смягчённом варианте такая точка зрения порой встречается и сегодня.

Наше историческое расследование показывает, что в руководстве обеих стран были люди, считавшие войну не только приемлемым, но и единственным путём к достижению глобальных политических целей. Россия не приказывала Франции, Франция не приказывала России. Пуанкаре и Извольский, Сазонов и Делькассе (26 августа 1914 г. он снова возглавил МИД), Жоффр и Сухомлинов понимали, что возвращение Франции Эльзаса и Лотарингии и контроль России над Константинополем и проливами возможны в результате не просто некоей общеевропейской войны, но одной и той же войны, с неизбежным участием Германии, которую надо разгромить общими усилиями. Они сознательно шли к войне, подгоняя и подбадривая друг друга. Тем более политика Берлина сама способствовала этому.

Действующие лица в Берлине:

→ Кайзер (император) Вильгельм II

→ Канцлер (премьер-министр) Теобальд фон Бетман-Гольвег

→ Статс-секретарь (министр) по иностранным делам[19] Готлиб фон Ягов

→ Начальник Большого генерального штаба генерал Гельмут фон Мольтке