Она на мне.

Дышит.

Я чувствую запах ее духов и мягкую щекотку волос.

Ее руки стягивают с меня одежду, ее рот ловит меня.

Я это чувствую.

Она приподнимается.

Отталкиваясь.

От меня.

И падает обратно, скользнув зубами мне по горлу. Целует, приникнув губами, а языком касаясь…

Я вскакиваю.

– Что?

Я стою.

– Что? – спрашивает она.

Ох-х…

– Не могу. – Я беру ее за руку – сказать ей правду. – Не могу. Я не могу.

– Но почему?

Глаза у нее огненно-синие, и, когда она принимается гладить мне живот и тянуться дальше, у меня почти нет сил сопротивляться. Я останавливаю ее в последний момент, сам не понимая, как мне это удалось.

Я отворачиваюсь и отвечаю:

– У меня есть настоящая девушка. Которая не просто…

– Не просто кто?

Правда:

– Кто возбуждает, и все.

– А я, значит, вот такая? Вещь?

– Да.

И я вижу, как она меняется. Она как призрак, и когда я тянусь к ней, рука проходит, словно и нет никого.

– Видишь, – объясняю я, – погляди на меня. Пацан вроде меня даже не может прикоснуться такой, как ты. Ничего не поделаешь.

Она растворяется окончательно, и я понимаю, что моя реальность – это не каталожная девица, и не школьная королева красоты, и не другие вот такие. Моя реальность – настоящая девочка слева от нее.

На столе бикини-модель забыла сумочку. Я беру ее в руки, но не открываю – из страха, что она взорвется перед моим носом.

Королева красоты, которую я хочу.

Настоящая девочка, которую я хочу порадовать.

Сон окончен.

Помните, я рассказывал, как мне понравилось смотреть на Сару и Брюса, когда они шли по улице тем воскресным вечером?

Ну, за неделю у них, кажется, все изменилось.

И еще кое-что изменилось: Стив, который обычно возвращался со своей конторской работы около восьми, тоже был дома. А дело в том, что накануне на футболе он вывихнул лодыжку. Он сказал, ничего серьезного, но утром в понедельник щиколотка стала размером с метательное ядро. Врач освободил Стива от работы на полтора месяца: повреждение сухожилия.

– Но я выйду через месяц, вот увидите.

Он сидел на полу, задрав ногу на подушки, а рядом лежали костыли. Ему придется томиться дома две недели: начальник вычтет их из отпуска. Это бесило Стива не только потому, что урезался его летний отпуск, но и потому, что Стив терпеть не мог сидеть без дела.

Его мрачный настрой, естественно, не помогал делу у Сары с Брюсом в гостиной.

Во вторник на диване, они не зажигали, как обычно, а сидели, будто приклеенные, напряженно.

– Нюхни-ка подушку, – велел мне Руб, поймав момент, когда я наблюдал за ними, сам того не желая.

– Зачем?

– Она воняет.

– Что-то мне неохота ее нюхать.

– А ну.

Его заросшее злобное лицо придвинулось ближе, и я понял, что с отказом он не смирится.

Он бросил мне подушку, и предполагалось, что я ее подниму и ткнусь туда лицом и скажу ему, воняет ли. Руб все время заставлял меня делать такие штуки – действия, бессмысленные и нелепые.

– Ну, нюхай!

– Ладно!

– Нюхай, – продолжил он, – и скажи, пахнет ли, как Стивова пижама.

– Стивова пижама?

– Ага.

– Мои пижамы не воняют, – взревел Стив.

– Мои воняют, – сказал я. Это была шутка. Никто не засмеялся. Тогда я повернулся к Рубу: – Откуда ты знаешь, как воняют Стивовы пижамы? Ты у всех нюхаешь пижамы? Ты че, на фиг, пижамный нюхач или что?

Руб поглядел на меня, ничуть не смутившись.

– Пахнет, когда он проходит мимо. Нюхай давай!

Я понюхал и заключил, что подушка пахнет совсем не розами.

– А я что говорил?

– Мило.

Я бросил подушку ему, он перекинул на место. Таков Руб. Подушка воняла, и он это знал, и это его напрягало. Он захотел про это поговорить, но одно было железно – он нипочем не стал бы ее стирать. И вот она снова лежала в углу дивана, воняя. Теперь и я чувствовал вонь, но лишь потому, что Руб эту тему поднял. Может, мне чудилась вонь. Спасибо, Руб.

Еще неуютнее в тот вечер было оттого, что Брюс с Сарой обычно, если не лизались, то хотя бы изредка вступали в разговор, про какие бы глупости у нас ни шла речь. Но в тот вечер Брюс не сказал ни слова, и Сара не сказала ни слова. Они молча смотрели видео, взятое в салоне. Не раскрывая рта.

Должен заметить, пока это все происходило, я молился за Ребекку Конлон и ее семью. И это довело меня до того, что я стал молиться и о своих. Я молился о том, чтобы больше никогда не подводить маму, чтобы отец не наваливал на себя столько работы, а то и до сорока пяти не дотянет. Я молился, чтобы Стив выздоровел. Молился, чтобы из Руба когда-нибудь вышел толк. Чтобы Саре было хорошо прямо здесь и сейчас, чтобы у них с Брюсом все тоже было хорошо. Хорошо. Все хорошо. Я тыщу раз это сказал. Я сказал это и начал молиться за весь глупый человеческий род и за всех, кто страдает или голодает, или кого насилуют вот в этот самый миг.

«Пусть у них все будет хорошо, – просил я Бога. – У всех, кто болеет СПИДом и всяким другим. Пусть им вот сейчас будет хорошо, и этим бездомным чувакам с бородами и в лохмотьях, в драной обуви и с гнилыми зубами. Пусть у них все будет хорошо… Но главное, пусть все будет хорошо у Ребекки Конлон».

От этого я начинал с ума сходить.

Правда.

Пока Сара с Брюсом не видели, я глазел на них и удивлялся, как это всего несколько недель, дней назад они не могли друг от друга оторваться.

Я думал, как все могло так поменяться.

Это меня пугало.

Господи, прошу тебя, благослови Ребекку Конлон. Пусть с ней все будет хорошо…

Как так все меняется в один миг?

Позже, уже в нашей с Рубом комнате, я слышал за стеной, в комнате Сары, жужжание их с Брюсом разговора. В городе было темно, только окна светились – как болячки, словно с кожи города посрывали пластыри.

Единственное, что, похоже, никогда не поменяется, – город в его переходный час между днем и вечером. Он неизменно становится сумрачным и чужеватым, отстраненным от происходящих событий. В городе тысячи домов и квартир, и во всех что-то происходит. В каждой какая-то своя история, но не для зрителей. Никто ее не знает. И никому нет дела. Никто, кроме нас, не знает про Брюса Паттерсона и Сару Волф, никого не волнует лодыжка Стивена Волфа. Никто во всем остальном мире не молится о них и не молится без передышки о Ребекке Конлон. Никто.

В общем, я понял, что только я и остался. Только я и мог бы волноваться о том, что происходит здесь, в стенах моей жизни. У других людей свои миры, о которых стоит волноваться, и в итоге они должны думать о своих делах, как и мы.

Я нарезал круги.

Молился.

Беспокоился о Саре.

Молился, как полоумный дурак.

Это короткая глава, но сделай я ее длиннее, стал бы вруном.

Все, что помню о том вечере: молитвы, треп про вонючую подушку, ногу Стива и напряжение, повисшее между Сарой и Брюсом.

И город снаружи. Это тоже помню.

Будущее: пора отдохнуть.

Мы на краю города, рядом с ним; кажется, протянешь руку – и потрогаешь дома, дотянешься и потушишь огни, что бьют нам в глаза, стараясь ослепить.

Мы рыбачим, мы с Рубом.

Раньше мы никогда не рыбачили, а сегодня вот взялись и рыбачим весь вечер.

Пески у нас уходят в какое-то огромное темно-синее озеро, из которого выныривают звезды.

Вода в озере тихая, но живая. Мы чувствуем, как она колышется под днищем старой потрепанной лодки, которую мы арендовали у какого-то жулика. Нас то и дело качает вверх-вниз. Поначалу нам это не страшно: конечно, ничего не может быть абсолютно устойчивым, но мы знаем, где мы, и озеро дышит не слишком шустро.