Мимо.

Руб смеялся из-под этой своей разросшейся бороды. Он засмеялся, едва я упал на колени и привстал лишь затем, чтобы скорчиться на траве. Пошел счет, со смаком. Руб:

– Один… два… три…

Когда я поднялся, и вопли Саймона, Джеффа и Сыра перестали сливаться в общий гул, через несколько ударов первый раунд закончился.

Я сел в угол двора в тени.

Второй раунд.

Все было почти как в первом, только в этот раз Руб тоже разок не устоял на ногах.

В третьем раунде был зверский бой.

Мы оба молотили как заведенные, я помню, что семь или восемь раз проходил Рубу в ребра и сам словил по крайней мере три хороших удара по скуле. Свирепо. Наши соседи слева держат попугаев в клетке и карликовую собачку. Птицы верещали из-за забора, а собачка лаяла и прыгала на ограду, пока мы с братом мутузили друг друга до отключки. Его кулак огромным бурым пятном летел и летел вперед на длинной ручище, колотя по мне и со свистом плюща мое мясо об кости. Все стало зеркальным, зыбким и тряским и потихоньку заволакивалось густо-оранжевым, и я почувствовал металлический вкус крови, ползшей из носа мне на губу, по зубам на язык. Или у меня во рту кровоточило? Я не знал. Ничего не знал, пока опять не скорчился на траве, чувствуя только дурноту и понимая, что сейчас меня вырвет.

– Один… два…

На этот раз счет для меня ничего не значил.

Я его и не слушал.

Все, что я мог, – это сидеть, привалившись к забору, и приходить в себя.

– Живой? – спросил через полминуты Руб. Жесткие вихры завешивали ему глаза.

Я кивнул.

Живой.

Потом дома я оценил ущерб, и дело было так себе.

В носу крови не было. Оказалось, все же во рту, и еще фингал был. Неслабый.

Такой не спрячешь. В первый день не спрячешь. Бесполезно. Мама нас убьет.

Что она и сделала.

Раз глянув на меня, она спросила:

– И что с тобой случилось?

– А, ничего.

Тут она увидала Руба с чуть подраспухшей губой.

– Эх, мальчики… – Она покачала головой. – Тошно от вас, вот не вру. Можете хоть неделю не вдруг друга не жучить?

Нет, мы не могли.

Мы жучили друг друга беспрестанно, хоть боксом, хоть пиная свернутые в мячик носки в гостиной.

– Значит, держитесь пока порознь, – приказала мама, и мы послушались. Ее мы старались слушаться изо всех сил, потому что она – боец, она зарабатывает уборкой в богатых домах и еще у нас надрывается, чтобы тут было все норм. Нам совсем не в радость, если она из-за нас огорчалась.

Но огорчения еще предстояли.

На следующий день все повернулось еще хуже: некоторых учителей слегка встревожило состояние моего лица и то, что на нем раз в пару недель стабильно возникает то синяк, то ссадина, то царапина. Они стали мне задавать все эти окольные вопросы, как оно у нас дома, как я лажу с родителями и все такое прочее. Я отвечал, что я со всеми отлично лажу, а дела дома как всегда. Хорошо, в общем.

– Точно? – не унимались они.

А зачем бы я стал врать? Может, надо было сказать им, что я на бегу треснулся об косяк или свалился с лестницы. Смешно было бы. Так-то я им говорил, что увлекаюсь боксом на досуге, но пока еще не достиг большого мастерства.

Ясно, что они мне не поверили: в четверг матери позвонили из школы, предложив прийти на беседу с директором и инспектором по семье.

Она пришла в пятницу на большой перемене, предупредив, чтобы мы с Рубом тоже явились.

У дверей кабинета, перед тем, как туда войти, она приказала нам:

– Ждите тут, и ни с места, пока я не позову.

Мы кивнули и сели, и минут через десять она выглянула и позвала:

– Ну-ка зайдите.

Мы зашли.

Директор и инспекторша встретили нас слегка удивленными и какими-то брезгливыми взглядами. Строго говоря, и мама тоже, и причина стала ясна, когда она вытащила из сумки наши перчатки и сказала:

– Ну, надевайте.

– Ой, мам… – воспротивился Руб.

– Нет, нет, нет, – настаивал директор, мистер Деннисон, – нам очень интересно посмотреть.

– Давайте, мальчики, – подзуживала мама, – не стесняйтесь…

Но в этом и был замысел. Смутить нас. Унизить. Застыдить. Это сразу стало ясно, едва мы надели перчатки.

– Мои дети, – сказала мама директору, и потом нам: – Мои сыновья.

На лице у нее было самое горчайшее разочарование. Казалось, она вот-вот заплачет. Морщинки вокруг глаз темнели пересохшими руслами рек, ждали. Но вода не пролилась. Мама сидела и смотрела. Мимо нас. А потом, прицельно, – на нас; и вроде как собралась плюнуть нам под ноги и отречься от таких детей. И я на нее не обиделся.

– Вот чем, значит, они занимаются, – сказала она директору с инспекторшей. – Прошу прощения за этот цирк, что вам пришлось потратить на него время.

– Все в порядке, – успокоил ее Деннисон, и мать пожала руки и ему, и тетке-инспектору.

– Извините, – еще раз сказала она и вышла за дверь, даже не взглянув на нас. Оставила стоять в этих перчатках, как двух нелепых обезьян среди зимы.

Не спрашивайте, почему, но я в России, еду в автобусе по Москве.

В автобусе давка.

Он едет медленно.

Лютый дубак.

Рядом какой-то парень сидит у окна и везет какую-то крысообразную зверюгу, которая шипит на меня, стоит мне только на нее глянуть. Парень толкает меня локтем, что-то говорит и смеется. Я спрашиваю его, правда ли это Москва (я ведь, понятно, там не бывал), он заводит со мной длинный многословный разговор, что само по себе чудо, ведь я не могу ответить ему ни слова по причине незнания языка.

Чувак невероятный.

Трещит.

Смеется и под конец он начинает мне нравиться. Я смеюсь над каждой его шуткой. Что парень шутит, я понимаю по его лицу.

– Медленный автобус, – говорю я, но он, конечно, ни фига не понимает.

Россия.

Можете вы мне сказать, что, господи ты боже мой, я делаю в России?

В автобусе дубак – я говорил, нет? Да? Ну вот, дубак еще какой, и все окна застыли.

Зябко.

Я ежусь на сиденье, но потом больше не могу терпеть.

Встаю.

Пытаюсь встать, но будто приклеился к сиденью. Будто по-настоящему примерз.

– Вставай, – говорю я себе, но не могу. Не могу!

Тут я вижу, как сквозь толпу кто-то ковыляет к нам по проходу.

Ой, нет.

Не надо.

Это старушка, и поскольку я в России, я понимаю, что здешние старушки никому не дают спуску. А хуже всего, что она смотрит прямо на меня. На меня.

– Помоги встать, – прошу я соседа, но он не реагирует. Более того – отворачивается поспать, расплющивая свою крыску по стеклу. Та сдавленно шипит.

А старушка идет.

Нет.

Это кошмар.

Она кривится и смотрит мне в глаза, взглядом приказывая освободить место.

«Вставай!» – мысленно ору я. Но не могу, и она…

Подходит.

– Ну-ка! – начинает она, и дальше ее уже не остановить. Она плюется русскими ругательствами мне в лицо и трясет кулаками. Яростно хватает ручонками за одежду и пытается поднять и вышвырнуть с сиденья.

– Простите! – скулю я, но бабка – просто само бешенство, так и наскакивает.

Позже я сижу в проходе на полу, а кусок моих штанов по-прежнему на сиденье, прилип. Тетка лет сорока, понимающая по-английски, говорит мне:

– Не надо было оскорблять эту леди, паренек.

– И не говорите, – соглашаюсь я, пытаясь не касаться голой кожей ледяного пола.

Старушка брезгливо ухмыляется сверху.

Это важная глава.

По крайней мере мне так кажется.

Синяки прошли у меня быстренько, и следующий отрезок своей жизни я слонялся без дела. События назревали. Они существовали где-то за пределами размеренного и огороженного существования, которое я вел. Где-то там: не ждали, а просто были. Сложились. Ну, может, самую малость раздумывали, подтянусь ли я к ним.