– Моей подруге кажется, я ему нравлюсь, но я не уверена…

Она говорила что-то еще, но я не мог заставить себя слушать. Ну не мог, и все. Какого черта она вообще мне все это сообщает? Не потому ли, что я всего лишь сын сантехника и хожу в старую государственную школу, а она-то, не иначе, в школу Святого такого-то или типа того? Или потому, что я такой безобидный парнишка и не могу укусить?

Что ж, я был к этому близок.

Я готов был оборвать ее: «Ну и проваливай со своим Дейлом Перри», – но стерпел. Я слишком любил ее и ни за что не огорчил бы, как бы ни был огорчен сам.

Вместо этого я спросил, знает ли она Грега.

– Грег Файнс или как-то так?

– Финни.

– Знаю, ага. А ты его откуда знаешь?

И вдруг почему-то у меня навернулись такие слезищи.

– А, – ответил я, – мы раньше дружили. – И отвернулся, чтобы взяться за работу и спрятать глаза.

– Он был твой друг?

Проклятая девчонка!

– Лучший друг, – признался я.

– Ой.

Она смотрела сквозь мою спину. Я это чувствовал.

Я думал, дойдет ли до нее хоть теперь. Может. Наверное. Да, видимо, потому что она ушла с нарочито дружелюбным «Ладно, пока-а». Не слышал ли я такого раньше? Само собой, слышал, и потому реальность вспорола мне горло.

В отличие от досады прошлой недели, эта размолвка не подхлестывала меня в тот день. Нет, на этот раз я день проковылял.

Я чувствовал внутри какую-то гадость.

Ковылял.

Отец заметил и выдал мне пару ласковых за разгильдяйство, но я не мог собраться. Старался не передать, как, но хребет у меня был сломан. Дух уничтожен.

У меня был случай одернуть ее.

Я мог бы ее обидеть.

Не стал.

Это не утешало.

За работой постоянно приходилось собирать себя в кучу, и это было тяжко. Ну просто каждый шаг через терпеж. Пузыри на руках лопались, и чувства подбирались к глазам. Я стал втягивать воздух, чтобы набрать полные легкие, а закончив работу, вылез из-под дома и стоял столбом, ждал. Мне всерьез хотелось грохнуться на землю, но я держался.

Я казался себе грязным, паршивым и больным – только оттого, что это я. Да что со мной вообще?

Я казался себе бешеной собакой из книги, которую мы читали в школе, – «Убить пересмешника». Собака, она хромала и капала слюной на дорогу, и отец, Аттикус, удивил сына – пристрелил ее.

Я иду по ограде, которая кажется бесконечной. Но откуда-то я знаю, что она все же где-нибудь да кончится. Я знаю, что она будет тянуться столько же, сколько моя жизнь.

– Не останавливайся, – приказываю я себе.

Руки в стороны, поддерживаю равновесие.

С обеих сторон воздух и земля пытаются вынудить меня к прыжку.

В какую сторону прыгать?

Час ранний, раннее утро. То время, когда еще темно, но ты знаешь, что день уже наступает. Синева сочится сквозь черноту. Звезды меркнут.

Ограда.

То она каменная, то деревянная, а то и вовсе из колючей проволоки.

Я иду по ней, и меня постоянно сманивают ее края.

– Прыгай, – шепчет каждая сторона. – Прыгай сюда.

Расстояние.

Где-то там, вдали лают собаки, но голоса у них будто человечьи. Собаки лают, но я озираюсь и не вижу их. Только лай, он и следит, как я иду по ограде.

В небе лиловеет.

Немеют ноги.

Мурашки бегут по правому боку.

Страх удара.

Переставляю ноги.

Никого.

Шаг за шагом.

Впереди колючая проволока.

Куда спрыгивать?

Кого слушать?

Маргаритковое солнце, каштановое небо.

Верхний краешек солнца – насупленностъ.

Нижний край – улыбка.

Пасмурный день.

Небо обложено мыслями.

Мысли и есть небо.

Ступаю по ограде.

По одну сторону ограды победа…

По другую… поражение.

Иду.

Иду, держусь.

Решаю.

Пот ручьем.

Он выпадает на меня, кем-то пущенный, струится по лицу.

По одну сторону победа.

По другую поражение.

Облака нерешительны.

Они пульсируют в небе, как барабан, как сердце.

Я решаю…

Я прыгаю.

Вверх. Ввысь.

Ветер подхватывает меня, и высоко в небе я понимаю, что он вынесет меня на ту сторону ограды, на какую захочет.

И куда я ни упаду, уже скоро, я знаю, что придется снова влезть на стену и идти дальше, но пока я еще в воздухе.

Куда я пошел потом?

Что я делал?

Как все повернулось?

Что ж, в принципе, уже конец, и на нескольких оставшихся страницах будут все ответы. Не думаю, что они вас удивят, хотя все бывает. Мне неизвестно, умница вы или тупица. Откуда мне знать, вдруг вы Альберт Эйнштейн или выиграли какую-нибудь премию по литературе, а может, вы просто средний человек, как и я.

Так что можно перейти сразу к делу: я расскажу вам, чем все, в общем, закончилось в ту зимнюю пору моей жизни. Конец начинается так:

Уныние.

Я кис все воскресенье и в понедельник в школе. Внутри у меня что-то колыхалось, подымаясь из живота, оно вытягивало руки и изнутри сдирало с меня кожу. Жгло.

В среду в школе я перекинулся парой слов с Грегом: в основном из-за того, что увидел на его лице следы побоев.

– Что с тобой случилось? – спросил я, столкнувшись с ним на дорожке.

– Да, фигня, – ответил он, – ничего.

Но нам обоим было предельно ясно, что ребята, которым он покупал дурь, все же не оценили его стараний, даже после того, как он раздобыл денег.

– Тебя все же прижали, да? – спросил я.

Я мрачно улыбнулся, а следом и Грег.

– Прижали, ну. – Он покивал. Улыбка у него была знающая, ироническая. – Они решили подкинуть мне за неудобства, которые я им доставил… У того чувака дурь кончилась, им пришлось искать нового продавца. Мои трудности им до фонаря.

– Ну что, справедливо, – заключил я.

– Ну, наверное, ага.

Через несколько секунд мы разошлись в разные стороны, и, оглянувшись, я посмотрел Грегу вслед и попробовал молиться за него, в духе тех молитв, которые я говорил раньше в этой истории, но у меня не получилось. Не смог. Не спрашивайте, почему. Я надеялся, у него все будет норм, но молиться об этом не находил в себе сил.

Да и какая все равно от моих молитв польза?

Уж точно они ни черта не помогли мне самому, – но помните? Я так ни разу и не удосужился помолиться о себе самом, точно? Хотя, может быть, в конечном счете, в этом и была цель. Я сам. Может, единственная настоящая причина моих молитв о других – призвать удачу для себя. Так ли оно было? Так ли? Нет. Никогда. Не так.

А может, молитвы на самом деле помогли.

Если задуматься, так это вполне вероятно, потому что дома Сара стала висеть на телефоне в замену былых марафонских тисканий на диване, Стив начал ходить, Руб немного подразобрался в себе, мама с батей вроде были всем довольны, и уж несомненно Ребекка Конлон была счастлива со своими мечтами о Дейле Перри…

Выходило, что у всех дела шли более-менее норм.

У всех, кроме меня.

Довольно нередко я ловил себя на том, что повторяю слово «бедолага» как ничтожное существо, каким я и был.

Про себя я скулил.

Ныл.

Хныкал.

Расчесывал себя изнутри.

Потом смеялся.

Над собой.

Это случилось, когда я гулял вечером после обеда.

Сосиски с грибами утрясались в животе, и при всей тоске, которую я всюду носил с собой, из меня прорывался какой-то странный смех. Отрывая ноги от земли, я улыбался, а потом наконец оперся рукой на телеграфный столб, передохнуть.

И, стоя у столба, я выпустил из себя этот смех, и люди, шедшие мимо, наверное, думали, я рехнулся, или обкурился, или еще под какой гадостью. Они смотрели на меня, будто спрашивая: «Чему это ты смеешься?» Но торопливо шли мимо, к своим жизням, а я стоял, замерев, посреди своей.