…Далее в разговоре снова образовался тупик: ни на один из последовавших вопросов, «непризнанный гений» ответить толком не сумел. И вот когда Леонид понял, что более ничего существенного из поэта не вытянет, он закурил, посмотрел на Старостина долгим, скучным взглядом и произнес финально-аккордное. Подавая тем самым сигнал сидящему в коридоре напарнику:

— Зря вы так, Антон Евгеньич, зря… Сняли бы грех с души, разоружились перед партией полностью.

— Что? Перед какой партией?

— Крайне правых судаков, — громыхнул в ответ голос Петрухина.

Вслед за этим Дмитрий решительно шагнул в комнату, пересек ее и наотмашь ударил Старостина по лицу. В руке у него был зажат небольшой черный предмет.

— Ё-ё-ё! — взвизгнул Антон, прикрывая лицо ладонями.

— Руки! Руки убрать! Смотреть мне в глаза!

Петрухин кричал, нависая над поэтом, и хлестал его по лицу неким черным предметом.

Удары были несильные, скользящие, но сыпались часто. Антону было страшно и больно. Или, по крайней мере, ему так казалось. Из разбитой губы слегка сочилась кровь, но Антону казалось, что крови очень много, что все лицо в крови.

— Руки! Смотреть на меня! На меня смотреть, падла!

Кстати сказать, кричал Петрухин очень расчетливо. Так, чтобы психологически воздействовать на Антона, но одновременно не насторожить соседей за стенкой. Словом, он имитировал ярость и при этом оставался спокоен. Он работал.

— Эту?.. Эту записную книжку у тебя, гондон, украли?

Лишь теперь поэт осознал, что предмет, коим его хлестал садист-полицейский, — это его же, Антона, записная книжечка. Старая, пухлая, потертая записная книжка.

— Отвечай, падла, когда тебя спрашивают! ЭТУ книжку у тебя украли?

— Эту, — плаксиво всхлипнул Старостин.

— Урод… она же лежала у тебя на подзеркальнике! Ты за кого нас держишь, сучонок?

— Я, видите ли…

— Ты кому, сука, мозги крутишь?

В новом акте разыгрываемого решальщиками спектакля задача у Дмитрия была простая — запугать, «закошмарить» Антона и тем самым перепроверить то, что тот уже поведал Купцову. Одновременно нельзя было исключать, что «под прессом» Старостин вспомнит что-нибудь еще. Такое порой случается.

— Леонид Николаич! — жалобно позвал Антон.

— Ну что еще? — недовольно отозвался Купцов.

— Леонид Николаич! Я же вам все как на духу…

— Э-э-э-э, голубь мой! Теперь-то веры вам нет. Раз уж солгали про записную книжку, может статься, и про все остальное солгали.

— Да я…

Петрухин снова жахнул Антона записной книжкой по лицу и выкрикнул:

— Руки! Руки под «браслетки» давай!

Старостин обреченно вытянул вперед руки, и Дмитрий зловеще защелкнул на них наручники. М-да… Воистину тяжела судьба гения!..

Пока Петрухин работал с Антоном своими методами. Купцов тщательно изучил счастливо обретенную записную книжку и выписал из нее несколько телефонов. Затем он позвонил Константину Янчеву, представился сотрудником полиции, договорился с тем о встрече, после чего вернулся в комнату.

Узрев напарника, Петрухин «совсем озверел»: он столь резко поднял Антона с дивана, что у того критически затрещал ворот рубахи.

— Я тебя, падла, сейчас убью!

— Дмитрий, прекрати немедленно!

— Леонид Николаич! — взмолился Старостин, которому Купцов сейчас казался спасителем.

— Отставить, капитан!

Петрухин «неохотно» отпустил свою жертву. Антон плюхнулся на диван, снова жалобно скрипнули пружины.

— Отставить, капитан! — повторил Купцов. — Выйди вон…

Леонид разлучил Старостина с наручниками, угостил сигаретой и прогнал по вербальному кругу в третий раз. С тем же самым результатом, что и в первый.

Теперь окончательно сделалось ясно: «непризнанный гений» рассказал все, что знал, и ничего нового из него вытянуть не удастся.

Ну да, как говорится, и на том спасибо.

А что касается разбитых губ поэта и его же мокрых от страха штанишек…

«Испытывал ли я когда-нибудь угрызения совести? Память моя хранит на этот счет молчание» (Фридрих Ницше).

Для справки.

Первые упоминания о Чудовской спичечной фабрике относятся еще к 1877 году. Именно в тот год шведский предприниматель Лундберг приобрел на захудалой железнодорожной станции Новгородского уезда столярную фабрику и запустил на ней производство спичек. На коих, впрочем, довольно быстро прогорел. После чего фабрика несколько раз переходила из рук в руки, пока наконец не оказалась проданной товариществу на паях «Солнце». В советское время фабрика жгла под вывеской «Пролетарское знамя» и была знаменита по всей стране своей толстенной — не спички, а эдакие нанобревна! — продукцией. Ну а в наши рыночные дни ей вернули прежнее солнечное название. Вот только ныне производимые на фабрике спички постепенно модифицировались из «бревен» в «анорексички». Те, которые всё больше ломаются, но ни фига не зажигают…

Трасса Е-95, 25 июля, пн.

Расстояние от Питера до Чудова — каких-то жалких сто тридцать километров. По относительно неплохой Московской трассе — два с половиной часа езды. Однако из-за традиционных утренних понедельничьих пробок на то, чтобы выбраться из города, у решальщиков ушло без малого полтора часа старт-стоповых мытарств.

Но теперь все урбанистические проблемы остались позади. За бортом «фердинанда» замелькали еще не сжатые нивы и вполне себе одетые рощи, убогие (здесь — в смысле Богом и населением покинутые) деревеньки и коттеджные угодья, коим позавидовал бы сам маркиз де Карабас, выставленные на обочины ведра с гладиолусами, молодой картошкой и недурно уродившейся этим летом черникой.

За рулем микроавтобуса сейчас сидел Петрухин. Вольготно раскинувшийся рядом Купцов с завидной частотой позевывал и прикладывался к термосу с остывшим кофе.

— Нас водила молодость в сабельный поход / нас бросала молодость в город Новгоро́д… — экспромтом выдал Дмитрий, мазнув взглядом указатель. — Слухай, Купчина, а может, нам с тобой плюнуть на все, да и повернуть в сторону Господина Великого Новгорода? Пообзираем древности, накатим в «Детинце» сбитня, в Волхове на городском пляже искупаемся…

— А как же долг службы?

— А кому и чего мы с тобой должны? Неужто этому любителю заложить за воротник, шведскому подданному со столичной фамилией?

— Допустим, Анне Николаевне.

— Ну этой-то мамзеле мы уж точно ничего не должны. И вообще — впредь будет ей наука. Не фиг в первый день знакомства ложиться в постель с первым встречным проходимцем. Да еще и расплачиваться за сексуальные услуги фамильными раритетами.

— Брось, Димон. Ты в очередной раз пытаешься казаться циничным, но тебе это не идет. Это раз.

— А что такое будет «два»?

— А то, что я лично дал слово Анне Николаевне, что мы сделаем все возможное.

— Он, видите ли, лично дал слово за нас двоих. Хорош гусь, — проворчал Петрухин. — Ладно-ладно, не криви рожу-то! Шучу, не видишь, что ли? Слово так слово. Жаль только, что без новгородского сбитня остались… Значит, говоришь, в той кафешке на Садовой тебе ничем помочь не смогли?

— Не-а… Самого-то Антона они частенько видят. У него ведь типаж такой: раз увидишь — потом во снах являться станет. Но вот Андрея нашего никто не запомнил. Там в разгар бизнес-ланча до черта таких вот «менеджеров» питается.

— А как насчет азера?

— Я тебя умоляю! В трех кварталах — Апрашка! На которой этих азербайджанцев — полный караул!

— Понял, не дурак. С пальчиками Малинин нас, обратно, прокатил. Сперва прокатал, а потом — прокатил. Но, в общем-то, оно было отчасти предсказуемо.

— С чего вдруг такие пессимистичные прогнозы?

— Практика показывает, что за время отсидки у большинства осужденных Бродский из головы либо выдувается, либо выстужается, либо выбивается, — хмыкнул Петрухин. — Таким образом, вся надежда остается если не на чудо, то на… — Дмитрий снял с «торпеды» спичечный коробок: — …На сей предмет с координатами: «Новгородская область, г. Чудово, ОАО „Солнце“»… Купчина, а вот лично ты веришь в чудеса?