О том, зачем Гонта ехал с Вдовиным в особый отдел фронта, дознаватели спрашивали без особого энтузиазма. Старшина Орешкин этого не знал и знать не мог. Он вообще старался не вникать в дела товарища Вдовина, в чьем подчинении находился. Объяснения же Гонты прозвучали слишком уж обтекаемо.

Но при этом ни у кого не возникло ни малейших сомнений: особисту и командиру разведчиков было что сказать в особом отделе фронта. Поскольку планы Василия Вдовина оборвала вражеская пуля, его похоронили. Отправили известие родным. В полк прислали нового особиста.

А вскоре наступление по всему фронту продолжилось.

И происшествие забылось.

На войне каждый день кого-то убивают.

Ничего необычного.

…Через пять месяцев, когда разведка проверяла возможности перехода через Вислу, капитан Гонта повел группу сам. Велел идти только добровольцам, весь строй дружно сделал два шага вперед. Тогда Дмитрий сам назвал тех, кто пойдет с ним. А через несколько часов, отходя под шквальным минометным огнем, командир был тяжело ранен, пока прикрывал уцелевших.

Когда и как это случилось, Гонта не понял. Не мог восстановить все в памяти и позже, придя в себя в госпитале. Контузия оказалась не такой уж тяжелой, а вот левую ногу доктор грозился отнять – слишком все плохо, как он утверждал. Упрямство капитана вряд ли возымело на медика нужное действие. Видимо, доктор сам не был до конца уверен в том, что его приговор окончателен и обжалованию не подлежит. Потому дал шанс не столько раненому ротному, сколько самому себе.

Ногу сохранить удалось, хотя даже после операции хирург сомневался в этом. Затем еще несколько месяцев Дмитрий учился ходить. Делал это с особым удовольствием: опираться поначалу приходилось не только на костыль, но и на молоденькую рыжую медсестру.

Комиссовали капитана подчистую в конце сорок четвертого. За это время его полк уже дошел до Европы, вел бои в Силезии. Именно оттуда в начале сорок пятого пришло известие – без вести пропал старший лейтенант Иван Борщевский. Мертвым его не видели, но с задания не вернулся. Как и группа, которую взводный повел за линию фронта.

А ведь это Ваня тогда, у Вислы, пер его на себе…

Получив печальное известие накануне выписки, свою последнюю ночь в госпитале Гонта провел, выпросив у рыжей сестрички спирту: сидел в коридоре у открытого окна, курил в форточку, пил его, не разводя и не закусывая, а перед глазами стояло почему-то лицо Анны, жены, теперь уже – вдовы Ваньки Борщевского. Ей должны были сообщить. Но уже тогда Гонта решил отправить ей письмо от себя лично.

Обратный адрес имелся. В личных вещах старлея хранились письма от Анны.

Дмитрий обязательно напишет ей.

Расскажет, как геройски воевал ее муж.

Как спасал ему жизнь, не раз и не два.

Напишет.

Как только вернется домой – ведь родной город Бахмач уже свободен.

Пятое управление. Криминальная полиция. Всего лишь.

Когда Густав Винер понял, что его вызвали не в гестапо, а привели в кабинет обычного полицейского следователя, он даже в какой-то момент сам мысленно пожелал в чем-нибудь признаться. Изменой делу Великой Германии это все равно не будет. А остальное обойдется.

Нет, инженер не чувствовал за собой никакой вины. Мысль возникла спонтанно: любой, кого окликнет шуцман[6] на улице, уже невольно ощутит себя нарушителем чего-нибудь. Однако Винер быстро взял себя в руки, отдавая себе отчет: криминальная полиция ему, офицеру, предъявить ничего не сможет. Для этого в рейхе есть другие инстанции. Стало быть, предстоит обычный разговор, и он приготовился отвечать на вопросы.

Хотя, по сути, военным Густав не был. На службе оказался по чистой случайности: гражданский человек не может выполнять задания рейхсфюрера, такого просто не будут принимать всерьез. Хотя, впервые облачившись в форму и встав перед зеркалом, Винер и сам не смог принять себя с должной серьезностью.

Начать с того, что мундир плохо сидел на его вызывающе непропорциональной фигуре. Когда Густав отбрасывал тень, она всегда своей формой напоминала некое подобие груши. Голова была похожа на большую фасолину, и на ней с трудом держалась шляпа, не говоря уже об офицерской фуражке. Винер не мог похвастать солидным достатком, однако ему приходилось раскошеливаться на постоянного портного – этот мастер точно знал потребности Густава и шил костюмы, скрывающие изъяны сложения и в то же время не висевшие мешком.

Тем не менее Винер чувствовал себя неуклюжим. Даже в армейской форме он видел в большом трюмо отражение сугубо штатского человека, который слабо разбирался в военных делах. Если ему что-то вменят, то всегда есть вполне логичные и исчерпывающие, как считал Густав, объяснения. Он выполнял приказ. Причем – не просто приказ уважаемого им господина Виммера: он и другие, с кем довелось работать за эти два года, получали приказы непосредственно от рейхсфюрера Гиммлера. Значит, находились у него в прямом подчинении. Получается, он, Густав Винер, тоже находился если не в прямом, то косвенном подчинении у второго после фюрера человека в рейхе. Раз так, то какие могут быть специальные вопросы к нему, тем более – у криминальной полиции?..

Его не арестовали – просто приехали утром, когда семья только села завтракать. Разрешили доесть, даже выпить кофе. Хотя какой там кофе, когда война кругом, так, морковный суррогат… Уже когда одевался, поймал себя на том, что не потрудился спросить у этих двоих господ в штатском документы. Пришли, задали вопрос, он ли инженер Винер, пригласили проехать с ними для важного разговора. И ни Густав, ни его жена Грета не возразили: немцы были так воспитаны и вот уже десять лет готовы к тому, что в любой момент в любой дом могут прийти люди в плащах и шляпах. Молчание которых красноречивее любой зажигательной речи доктора Геббельса.

Тем не менее он не боялся встречи с неизвестным. Даже предупредил Грету: вероятнее всего, вернется к обеду, в крайнем случае – к ужину. Фрау Винер успела привыкнуть, что с некоторых пор ее супруг имеет прямое отношение к неким секретным проектам государственной важности, курируемым самим Гиммлером, даже несколько раз пережила внезапные исчезновения мужа. В первый раз подумала – больше его не увидит, но после, когда Густаву позволили дать о себе знать, успокоилась и в других случаях принимала внезапные отлучки Винера стойко.

Сердце забилось сильнее, когда черная машина подъехала к пользующемуся дурной славой зданию на Принц-Альбрехтштрассе. Мелькнула мысль: вызывает рейсхфюрер, хотя раньше подобного не случалось, слишком мелким казался Густав сам себе по сравнению с ним и важными государственными делами, которыми занимался великий человек.

Поэтому вполне объяснимой была следующая мысль – везут в гестапо, и там начнется страшное… Именно потому, что он слишком мелок для того, чтобы им озаботился лично Гиммлер, свою песенку Винер считал спетой. Даже попробуй он воззвать к имени рейхсфюрера, гестаповцы только злобно рассмеются, после чего станут бить еще сильнее. Всякий в рейхе знал, что происходит в тайной полиции с теми, кого туда доставили даже по ошибке. Пока все прояснится, несчастному непременно сломают как бы между прочим пару ребер.

Крыло, в котором располагалось Главное управление криминальной полиции, да и сам вид следователя его успокоили. В кабинете, куда завели Густава, за столом сидел не ретивый мальчишка, только что надевший форму и стремящийся выслужиться, обвинив в чем-нибудь и посадив как можно больше немцев. Это был мужчина под сорок, в очках с толстой старомодной оправой, аккуратно подстриженный, с начавшими седеть висками. Костюм был старательно выглажен, со знанием дела повязан простой, но вполне дополняющий внешний облик галстук. Запах кельнской воды не перебивал сигаретного дыма, скорее, органично дополнял его – если подобное сочетание ароматов вообще допустимо.