В спешке же случилось, как написала она мужу позже, самое страшное. Анна потеряла записную книжку с номером его полевой почты. С тех пор писала настолько часто, насколько было возможно в условиях военного времени.

Каждому письму Иван Борщевский радовался, как ребенок. Гонта, чья семья, как он узнал, была расстреляна зимой сорок второго вместе с другими заложниками, взятыми за убийство партизанами немецкого гауптштурмфюрера[4], всегда искренне разделял его радость.

Но только не теперь.

– Письмо – это хорошо. Только если вот это, – Гонта обвел рукой вокруг, – всплывет, как было, Анна твоя может получить даже не похоронку. Знаешь, кем станет жена офицера, который убил не просто другого офицера, не просто сотрудника НКВД – начальника особого отдела полка?

– Знаю, – ответил Борщевский.

Вдруг замолк. Бросил короткий взгляд в сторону овражка, проверяя, не пришел ли еще в себя отключенный специальным приемом старшина Орешкин.

Видимо, что-то ему показалось не так, он кивнул Соболю.

Тот быстро подошел к лежащему. Глянул, тронул, показал большой палец – нормально, свидетелей пока нет. Но к товарищам решил не возвращаться. Остался рядом со старшиной, присел, чтобы полностью контролировать и тем самым обезопасить ситуацию. А Борщевский продолжил, только снизил голос, заговорил громким шепотом:

– Понимаю, командир, чем мы все сейчас рискуем. И что времени мало у нас, тоже понимаю. Только я и другое знаю. Мы ведь земляки с тобой, если не забыл. Я в селе под Глуховым родился. Ты – в Бахмаче. По карте глядеть – не так уж и далече. Километров сто, не боле. Ты должен помнить, как у нас люди, было время, с голоду пухли.

– Я тогда в армии служил. Но когда вернулся… – Гонта сглотнул внезапно образовавшийся во рту вязкий ком. – Не хочу вспоминать.

– А надо! – Иван начинал заводиться. – О таком не забывают, командир! Или ты мне сейчас скажешь, что война тоже забудется, как только закончится? А она – кончится! Ты был в армии тогда. Ты паек получал. Не голодал. Я тебя в этом не виню, вообще ни в чем тебя не виню. Только когда у нас в селе кушать стало нечего, я себе два года лишних приписал. Чтобы по возрасту в армию пойти, понял! Сказал, метрику, мол, посеял. Поверили. Иначе бы меня как комсомольца записали в дружину. Дали бы винтовку, поставили за родным селом в оцепление – никого не выпускать! Приказ такой был! Если не периметр охранять – так по хатам ходить, с повязкой на рукаве – народный дружинник! Вместе с такими вот, – Борщевский показал на труп особиста, – у людей последнее отнимать! Спрятанное, вишь, от родной власти! Нехай люди с голоду дохнут!

– Почему из армии обратно не вернулся?

– Куда? В родное село? Скажу. Представил, что надо будет смотреть в глаза тем, кто остался в живых, – и не смог! Написал рапорт. Послали дальше, в училище, готовить из меня офицера! Так я от голодной смерти себя спасал! Думаешь, простил себе?

– Ты не говорил, – выдавил Гонта. – Я не слышал.

– Нет, командир! Я – сказал! Ты – услышал! Павло – тоже все слышал, и все мы все знаем! Так что совесть никого из нас не мучает! Не своего мы здесь в засаде ждали, не нашего человека! Врага мы ждали, командир! Как там было у товарища Молотова? Наше дело правое?[5] Вот и сделали мы сейчас, как я считаю, правое дело! Они же хуже фашистов, командир! Они же своих стреляют, сволочи!

– Ты не заговаривайся.

Гонта одернул взводного скорее из-за того, что должен был так реагировать как старший по званию, а не потому, что действительно был не согласен со старшим лейтенантом.

– От таких, как Вдовин, боеспособность армии падает, – гнул свою линию Борщевский. – И все, командир, хватит об этом. Давай доведем наше дело до конца. Как думаешь, он сообщил что-то о тебе своему начальству?

– Подготовил документы. Все должны были рассмотреть там, на месте. Арестовать меня вот так, прямо, все-таки не рискнул.

– Выходит, со стороны это выглядит так, будто вы просто поехали вместе в особый отдел фронта? – уточнил Борщевский.

– Так и есть.

– Тогда наше дело, как ни верти, правое. Верно, Соболь?

– Как дважды два, – подтвердил тот.

– Ну, стало быть, погнали мы обратно в расположение.

К Ивану Борщевскому снова вернулось прежнее спокойствие. Он даже не сдержал улыбки. Когда этот крепкий парень двадцати восьми лет, выглядевший, как все мужчины на войне, старше своего возраста, улыбался, лицо его становилось будто бы игрушечным. И бритая голова с чуть оттопыренными ушами это впечатление усиливала.

Трудно, практически невозможно было поверить, что этот добродушный парнишка мог, не раздумывая, полоснуть финкой по вражескому горлу.

Выпрямился и Соболь, отряхнул прелые листья с колен.

– Снимаемся, Ваня. Правильно приказ понимаю, командир?

– Я ничего никому сейчас приказывать не могу.

– А и так все понятно. Как дважды два.

Бывали ситуации, когда эта присказка, намертво вошедшая в обиход бывшего учителя математики, всерьез раздражала не только Гонту. Она бесила всех, кому так или иначе приходилось общаться с лейтенантом. Но сейчас она странным образом успокаивала капитана. И все, что произошло, уже перестало казаться ему таким уж тяжким преступлением. Влекущим необратимые последствия.

– Давайте, – кивнул Дмитрий. – Осторожно только смотрите.

– Могила, командир. Сам же знаешь.

– Не каркай. Язык дурной…

– А ты сплюнь – полегчает.

Позже Гонта сам себе не мог объяснить, зачем послушал своего взводного и суеверно сплюнул через левое плечо.

Трижды, как велели неписаные правила.

Разведчики, переодетые немцами, скрылись среди деревьев, прихватив с собой для достоверности портфель Вдовина. А Гонта не спешил приводить Орешкина в чувство сразу. Немного постоял, опершись на капот «виллиса». Смел при этом золу от сгоревших бумаг. Вдохнул полной грудью лесной апрельский воздух. И подумал: ребятам своим доверяет полностью.

Общая тайна их сегодня не слишком связала. Они и без того не раз рисковали жизнями друг за друга. Но все равно Гонта предпочел не говорить Соболю с Борщевским о том, какую отдаленную цель преследовал Вдовин его арестом.

Ведь все гораздо сложнее.

Рыли под командующего фронтом.

Их фронтом.

И копал полковой особист под маршала наверняка не по личной инициативе.

Медленно, вряд ли слишком успешно, однако, судя по всему, уверенно собирали материал на маршала Жукова.

Любой, какой получится.

Всякая, в большинстве случаев косвенная мелочь непременно оформлялась документально. И подшивалась где-то кем-то в одну – а может, уже и не одну – стандартную картонную папку с обязательной надписью «Дело №…» на титуле.

Дмитрий Гонта не знал, зачем ему, капитану полковой разведки, втягиваться вот так же, косвенно, в непонятные, неподвластные его разуму чужие игры.

Перекурить бы эти мысли. Да вот беда – папирос-то и нету…

Из овражка донесся слабый стон. Слава тебе Господи, старшина оклемался.

В который раз расправив складки на кителе и по устоявшейся привычке одернув его, капитан приготовился завершать эту неожиданно разыгравшуюся драму.

Как и предполагали, все обошлось.

Вернувшись в часть с телом Василия Вдовина, полегшего в неравном бою с немцами, выходящими из окружения, они со старшиной еще долго отвечали на однотипные вопросы как устно, так и письменно. Однако никаких расхождений в показаниях в процессе допросов выявлено не было.

Старшина подтвердил: своими глазами видел, а ушами слышал фашистов. Бой принять не успел: напали сзади, из засады. Когда очнулся, всерьез думал, что уже на том свете. Но увидел товарища капитана Гонту. Он и пояснил, как они вместе с товарищем капитаном Вдовиным заняли у машины круговую оборону.

Сам же Дмитрий также особо не упражнялся в красноречии. Объяснил: остался в живых, потому что повезло. И сделал вывод, очевидный для дознавателей, – видимо, проявили себя не диверсанты, а перепуганные окруженцы. Диверсионная группа легко уничтожила бы троих противников, боясь обнаружения. Если же солдаты выходят из окружения, передвигаясь по тылам с огромной опаской, они могут только показать зубы. И, встретив отпор, сдать назад, в схватку не ввязываться.