Пока Павел объяснял, Борщевский подошел к «виллису», вытащил из-под сиденья портфель особиста.
Открыл, быстро перебрал бумаги.
Сейчас он вел себя точно так же, как если бы группа перехватила немецкую машину. Шерстя трофейные документы, оценивая важность добычи. По-прежнему не находя слов, так и не поняв, какие нужны – благодарности, отчаяния или порицания, Гонта глянул в сторону овражка, где лежал без движения Орешкин. Перехватив взгляд командира, Соболь поднял руки, выставил перед собой, словно собираясь сдаться.
– За кого ты нас держишь, командир? Сержанта отключили по науке. Главное в нашем деле – чтобы он успел перед этим фрицев срисовать. Засек, я так мыслю. Как по-немецки шпрехали, тоже слыхал.
Гонта даже не спрашивал, кто говорил: Соболь еще до войны, в институте, освоил язык вероятного противника довольно хорошо. Борщевский между тем разложил документы Вдовина на капоте «виллиса», приготовил зажигалку.
– Засада. Ежу понятно. Как отбились – это уже, командир, ты сам ум морщи. Главное – побольше про то, как наш Удав героически погиб в неравном бою с фашистами. Откуда фрицы тут, в нашем тылу взялись, нехай себе те, кому надо, головы ломают.
Красно-синий огонек «катюши»[2] вспыхнул, лизнул тонкую стопочку рапортов и докладных. Листы занялись разом.
– Гори, гори ясно, чтобы не погасло, – известную детскую присказку лейтенант произнес, словно заклинание.
Тем временем Соболь, опустившись на колени перед мертвым особистом, ловко и быстро обыскал труп. Нащупал и вытащил из его кармана пистолет Гонты, подбросил на ладони.
– Твой, командир? – И, получив в ответ молчаливый кивок, спросил: – Обойму он что, выкинул?
– В кителе глянь, Павло.
Капитану очень хотелось вмешаться в действия подчиненных.
Более того – приказом запретить все, что здесь происходит.
Однако Гонта понятия не имел, к чему приведет команда: «Отставить!» Потому продолжал быть зрителем разворачивающейся специально ради него драмы. Более того – точно угадывал каждое следующее действие.
Для Дмитрия Гонты это предугадывание не представляло особой сложности. До войны у себя в Бахмаче он служил в милиции. Даже ожидал повышения, документы ушли по инстанции перед самой войной. Вот только вместо ожидаемой должности начальника розыска получил в июне 1941 года в подчинение взвод таких же добровольцев. И отправился на фронт, даже не успев пройти вместе с ними минимальную подготовку. Это потом были ускоренные офицерские курсы, когда немцев отбросили от Москвы.
Отыскав обойму и зарядив командирский ТТ, лейтенант Павел Соболь вскинул пистолет и за несколько секунд опустошил ее, паля в разные стороны. После протянул бесполезное оружие Гонте.
Поймал автомат Орешкина, брошенный Борщевским. Перехватил наперевес и, не убирая палец со спускового крючка, расстрелял весь диск, кладя пули веером.
Затем, обойдя командира и на ходу тронув его за плечо, заглянул в кабину «виллиса». Отыскал возле водительского места запасной диск. Сменил его, перезарядив автомат, снова дал короткую очередь в белый свет как в копеечку. Только после этого с чувством выполненного долга опустил ППШ.
– Все, командир. Пока старшина был без сознания, вы с товарищем капитаном приняли бой. И отбились. Его убили, на войне такое бывает.
– А где немецкие трупы?
– Ну, это уже высший пилотаж! – развел руками Борщевский. – Никто сюда не вернется и трупы шукать не станет. Свидетель очухается, ты ему байку задвинешь. Старшина потом с твоих слов станет петь, даже если это и не понадобится специально.
– Как дважды два, – вставил Соболь.
Только сейчас Гонте захотелось курить.
Похлопал себя по карманам, ища папиросы. Уловив желание командира, Борщевский извлек из недр немецкой формы тощенький кисет. Нашлась тонкая папиросная бумага. Капитан не мог припомнить случая, когда бы подчиненные сворачивали ему «козью ножку»[3], тем более – раскуривали ее. Но сейчас он позволил Ивану не только соорудить, но даже прикурить ее.
Когда брал у него папиросу, почувствовал легкую дрожь в руке.
На его, командира разведывательной роты, глазах, при его фактическом попустительстве, даже соучастии, только что совершилось воинское преступление. За которое на фронте не предусматривалось даже суда. Приговор выносится и приводится в исполнение немедленно. И расстрелять обоих должен он, капитан Гонта. После чего самый верный ход – застрелиться самому.
Конечно, так поступать он не собирался.
Гонта сделал одну большую затяжку, не рассчитал, зашелся кашлем. Павел Соболь участливо похлопал командира по спине.
– По Удаву никто не заплачет, командир. Эта сволочь давно напрашивалась. Я тут послушал бойцов… Короче, не мы сейчас, так другие желающие при первом же удобном случае подстрелили бы товарища капитана в спину. Одна беда – в атаку не ходит. На передке такую суку не выпасешь.
– Было дело, – подтвердил Борщевский, тоже закуривая. – Завалить такого кабана просто так, чисто по злости, не обставившись, – плохо. Засыпаться можно, что нежелательно. Лучше уж мы, чем кто-то зеленый. Скажешь нет, командир?
Убит не просто офицер НКВД – целый начальник особого отдела. Расследование проведут обязательно.
– Ничего я вам говорить не буду. – Гонта сделал вторую затяжку, послюнил палец, затушил папироску. – Если по уму, благодарить должен. Только… Павло… вы как из расположения ушли?
– Когда и кто пасет разведку, командир? – Удивление Соболя было искренним. – Особый отдел к тебе давно подбирался. Думаешь, отдадим волкам своего ротного? – Он согнул правую руку в локте, сжал кулак, хлопнул левой по локтевому сгибу. – Вот чего они давно не видали! Ты ж сам нынче сказал – можешь не вернуться.
– А роте без командира нельзя, – вставил Борщевский. – Неправильно это.
– Форма трофейная. Как можно путь срезать – тоже известно. Попутная полуторка. Марш-бросок. Переоделись по нормативу. Немецкое подпалим и закопаем, как дважды два. Не тушуйся, командир, выход продуман. Говорю же, Ванька ум наморщил. У него котелок варит, сам же знаешь.
Хватит.
Гонта принял решение и больше сдерживать себя не собирался.
Выпустив из руки разряженный пистолет, капитан решительно шагнул к Соболю, стоявшему ближе.
Резко и крепко обнял, коротко и сильно прижал к себе.
Миг – и обнимались уже все трое.
Сейчас их не разделяли звания. Не было старших и младших, ротных и взводных, командиров и подчиненных. Здесь, в лесу, волю чувствам давали боевые товарищи. Двое из которых только что на свой страх и риск спасли жизнь и честь третьего.
– Спирту бы, – буркнул Соболь.
– Наморщим ум и найдем, – заверил Борщевский, разжимая объятия и чуть отступая назад. – Тем более повод есть.
– Что? – спросил Гонта, по привычке расправляя под ремнем складки на кителе.
– Именинник, – подмигнул Соболь.
– Не понял…
– Письмо от жены получил.
Женился Иван Борщевский за несколько месяцев до войны, сразу после выпуска из училища, когда прибыл по месту службы в Киевский военный округ. Уходя на фронт, взял с собой фотографию жены, которую умудрился сохранить до сих пор. Встречались Иван и Анна недолго, прожили вместе еще меньше. Но у Гонты, Соболя и остальных, с кем Борщевского свела война, создалось четкое впечатление: все они знали жену лейтенанта бо́льшую часть своей жизни. Иногда даже казалось – Анна где-то рядом, в одной с ними части, служит в медсанбате: до войны как раз окончила медицинский.
Она осталась в Киеве. Муж понятия не имел, успела ли она уехать. И только прошлой зимой получил первую весточку.
Анне таки удалось покинуть Киев. Причем ей крупно повезло. Перед самой войной один их общий приятель устроил Борщевскую медиком на Киевскую киностудию. Поэтому, когда началась эвакуация, Анна как сотрудник студии выехала в Туркмению вместе со всеми. А писать не могла, потому что все завертелось быстро. Нужно было брать только самое необходимое.
