— Теперь доказывай кому хочешь, что не спал с графом ван-Вортом… — зевнул я, — Спокойной ночи, малыш.

Я уснул тут же — в голове просто отключили свет, как рубильником. Мне снилось, что я плыву, постоянно отфыркиваясь от соленой морской воды и ловлю разбегающиеся в воде зонды. У воды был неприятный свинцовый привкус, она была какой-то очень плотной и непослушной, а зонды скользили в пальцах и постоянно норовили нырнуть на дно. Я сердился и нырял за ними, а вода пыталась вытолкнуть меня обратно на поверхность. А где-то рядом, вроде близко, но недосягаемый, как это часто бывает во снах, стоял мой маяк и сквозь его прозрачную верхушку я видел маленькую фигурку, наблюдающую за мной. И всякий раз, когда я выныривал, мне казалось, что у этой фигурки за спиной трепещущие зеленые крылья.

Жемчужниц оказалось меньше, чем казалось с поверхности, колонии было не больше пары месяцев. Я скользил над ними, легко шевеля ластами, пролетая сквозь бурые кусты водорослей, которые росли тут в изобилии. Я несся над миниатюрными джунглями, в которых то тут, то там открывались песчаные полянки, на которых, крепко прижавшись друг к другу, лежали грозди жемчужниц. Каждый раз, когда я выдыхал воздух, к поверхности неслась гроздь жемчужинок, таких мелких, что уже нельзя было рассмотреть через пару метров. Мир тишины, единственные звуки в котором — шелест в ушах да гулкие отдающиеся удары собственного сердца. Пш-ш-ш-шшшш… Я скользил легко, разгрузочный пояс был отрегулирован и мне не приходилось тратить силы чтобы удерживаться на глубине.

Подо мной осталась крупная астагония — странный, растущий из камней куст, с многочисленными длинными ветвями и множеством растопыренных плоских листьев. На конце каждой ветви виднелось утолщение размером с некрупную шишку, тоже коричневое и пористое на вид. Рядом с астагонией мелькнула серебристая рыбья спинка, но еще прежде чем рыба успела коснуться носом одной из «шишек», растение выбросило из переплетения своих ветвей узкий тонкий хлыст. Рыба успела трепыхнуться, но она приблизилась слишком быстро — хлыст оплел ее, сдавил и утащил за собой прежде, чем она успела сообразить, что происходит. В холодных рыбьих глазах не отразилось ничего похожего на предчувствие смерти, две светлые плошки не изменили выражения. Астагония зашевелилась, видимо переваривая добычу, потом ее щупальца-ветки снова распростерлись во все стороны, спрятав в своей глубине смертоносный хлыст. На самом деле это было не растение, а мелкий морской хищник, промышляющий некрупной рыбой да прочей донной мелочью. Проплывая над ним, я шлепнул его ладонью по веткам, мгновенно вылетевший хлыст ударился о предплечье, обтянутое гидрокостюмом и убрался обратно. Добыча была великовата.

Когда-то, когда я только прибыл сюда, я спросил полковника, часто ли он погружался с аквалангом.

— Всего несколько раз, — ответил он, — Да и то по необходимости, когда надо было осмотреть корабль. Я не в том возрасте чтобы болтаться в воде, как рыба. Кроме того, этого совсем не безопасно. Вы человек молодой… Но все-таки следите… Шнырьки, репперы… Весьма гадкие штучки могут встретиться. Будьте осторожны.

Я согласился с ним. Хотя в тот момент своей жизни я редко делал что-то, с чем можно было связать слово «осторожно». Засыпал с заряженным логгером на груди. Пил вино, сидя на узком карнизе. Играл в «русскую рулетку» со старым ружьем полковника. Теперь я удивляюсь не тем вещам, которым делал, а только тому, что делал их — и оставался жив. Видно, старик Космос считал, что я сделал еще не все, что полагалось. На втором или третьем погружении я едва разминулся с голодным шнырьком и спасло меня тогда только то, что я не успел далеко забраться от маяка. Потом была встреча с глубоководным тритоном… Судьба или что бы то ни было хранила меня. Может, само море.

Зашевелился на дне самос — завидев меня издалека, он беспокойно поднял вверх свое бронированное свиное рыло с вечно любопытными глазами-бусинками и стал ерзать на песке. Морской падальщик, чистящий дно от чьих-то обедов и завтраков, он сам был до забавного трусоват и если видел что-то, движущееся по направлению к нему, старался проворно улизнуть или закопаться поглубже в песок, выставив треугольную, серого цвета, бронированную спину.

— Бу! — сказал я ему, стукнув слегка по носу рукоятью ножа. Врядли он что-то услышал из-за загубника, но прикосновение почувствовал — в страшной панике стал закапываться, поднимая вокруг себя густые клубы песка. А ведь случись со мной что — попади я в зубы стае взрослых репперов или в объятья к голодному шнырьку — он первый пришел бы чтобы урвать свою долю. Самос чувствует падаль на расстоянии в несколько километров и тогда он несется к ней по дну, забыв про все опасности. Паскудное животное. Я видел много людей, похожих на него. Таких, которые кажутся безвредными на первый взгляд, но потом первые вонзают в спину узкие длинные зубы. Как только чувствуют, что ты пошатнулся. Что ж, в море правят те же правила, что и за его пределами, но здесь все равно как-то проще и честнее. Самос с удовольствием придет чтобы выесть мне глаза и сорвать кожу, но он, по крайней мере, уж точно не станет признаваться мне в дружбе.

На душе с утра было неудобно. Странное чувство — не боль, не предчувствие, а просто какое-то неудобство — как будто в доме, где живешь много лет, обстановка которого привычна тебе и знакома до мелочи, вдруг повернули по-новому шкаф или передвинули кресло. Все то же самое, но появляются новые углы, на которые то и дело едва не натыкаешься. Неудобно.

Проснуться раньше Котенка у меня, конечно, не получилось. Когда я открыл глаза, его уже не было рядом со мной, лишь примятая простыня указывала на то, что его присутствие мне не померещилось. И еще написанное на той же бумажке, на которой раньше был «ужен» слово «Сволоч». Котенок очень быстро схватывал новые слова и выражения, но в вопросе нецензурной лексики оставался удивительно консервативен.

— Кажется, меня опять подозревают в покушении на невинность, — вздохнул я, теребя в руках бумажку и глядя на эту корявую, тщательно написанную и горящую возмущением «сволоч».

«Где ты, Линус-Два? — спросил я, летя над песчаным ландшафтом и раздвигая рукой густые кусты водорослей, — Почему не зубоскалишь?» Но знакомого голоса я не услышал. В последнее время он почти исчез, лишь изредка доносился и был тих, как первый осенний ветер — словно в старинном радио-приемнике начала садиться батарейка. Он даже никак не прокомментировал нашу с Котенком совместную ночевку. Привык?..

Я вспомнил ощущение тепла, разливающееся между лопаток, когда я лежал, касаясь спины Котенка своей. И… Я не пытался себя обманывать. Меня тянуло к нему. Я слишком долго успел прожить в обществе самого себя, я научился понимать себя, как техник, копаясь в печатных платах, учится понимать сложный компьютер. А обманывать себя — самое беспокойное, долгое и бесполезное занятие. У меня был опыт в таких делах. Но еще я знал — я никогда не проснусь к нему так, как мог бы. Скорее море высохнет и упадет маяк, чем я позволю себе что-то, что он расценит как сексуальное внимание. Эта мысль засела во мне с самого начала серебряной мучительной иглой. Тем более мучительной, что я понимал — каждый день с ним, в его обществе, каждый взгляд в его глаза, каждое брошенное им слово — все это притягивает меня, крепче, чем самое крепкое силовое поле. Все чаще, говоря мысленно сам с собой, я представлял, что говорю с ним. Может, поэтому и ушел Линус-Два, древний старый голос, который умел в нужное время что-то нашептать — он почувствовал, что у него уже есть замена.

«Он улетит, уже скоро, — говорил я сам себе, ведя рукой в резиновой перчатке по дну, — А ты останешься, старый дурак. Только не надо слов про любовь. Ты уже не веришь в нее, не стоит обманываться. Просто он молод и хорош. Да, очень хорош. Ты бы заметил его даже на Герхане, что уж говорить теперь, когда ты столько времени не видел никого кроме рыб. И его тянет к тебе точно также, как тебя тянет к нему. Может, безотчетно, он сам этого не замечает, но притяжение это постоянно растет. Он может не выдержать, понимаешь ты это? Он воспитан на том, что такое притяжение хуже смерти, позор, который не отмыть ничем, даже кровью. Это не просто его вера или традиции его чертового клана, это часть его самого. А тут являешься ты, престарелый Дон Жуан. В твоих жилах кроме прокисшего вина еще осталась романтика, ты всю жизнь ошивался в родовых замках и дворцах, твои манеры, черт бы их побрал, так и остались безупречны. Ты умеешь производить впечатление и сам знаешь об этом. Людей тянет к тебе. Молодых девушек, знойных стареющих дам, самовлюбленных светских львиц. Шарм и порочность — два цвета родовой печати ван-Вортов. Сколько человек было влюблено в тебя? Ты не помнишь и половины их имен. А ты умел это — парой фраз, взглядом, одним прикосновением свести человека с ума, повести за собой. Когда ты являлся на прием, на тебя всегда смотрели так, как можно смотреть на шедевр великого художника, выставленный в галерее. Ты замечал это, конечно. Галантный кавалер с безупречной репутацией и славой одного из лучших пилотов Галактики, всегда идеально выглядящий — как цветная гравюра в родовом замке — до неприличия внимательный, бродящий на самой грани дерзкой саркастичной язвительности, опьяняющий окружающих одним только взглядом… Что перед тобой юный варвар, который краснеет если ты ему просто подмигнешь? Бесхитростный, далекий от всей этой, проевшей меня до кости, родовой позолоты. Как там у Обуялова?..