Он поймал меня, этот маленький пройдоха. Понял, чего мне не хватает. Позволил мне домыслить все, создать ложный образ, после чего захватил этот образ себе и напялил чужую, слепленную моими руками, маску. Все просто, Линус, правда? Достаточно было лишь слушать свою голову, а не воспаленные железы.

Но наваждение проходило и я снова верил, что передо мной ребенок. Рано повзрослевший, успевший увидеть слишком многое, но ребенок.

— Где твои родители? — спросил я его как-то осторожно, — Я имею в виду, они живы?

Жестокий, неприятный вопрос. В моем голосе было недостаточно мягкости чтобы скрыть его острые грани. Я опять почувствовал стыд.

— Убирайся, герханец, — ответил он по обыкновению, пытаясь проскользнуть мимо меня.

Это было в коридоре второго яруса, где сделать это было достаточно непросто. Я протянул было руку, но передумал, не стал его задерживать. Он добился своего — я боялся к нему прикоснуться. Пригнувшись, он проскользнул под моей рукой и быстро ушел, подняв плечи.

Но боялся я не его угроз.

Я боялся себя.

Я перестал блокировать внешнюю дверь.

В первый раз это произошло случайно, я копался в распределительном щитке у входа и, поднимаясь вечером наверх, забыл проверить дверь. Вспомнил я об этом только на следующее утро, когда, выждав положенное время на своем ярусе, спустился к завтраку. Я всегда старался затянуть с этим чтобы у Котенка была возможность больше времени просидеть на кухне или побродить по маяку. В моем присутствии он этого никогда не делал. Я все еще был для него опасностью. Даже не опасностью, я был для него материализовавшимся сгустком всего плохого, что только может случиться. Герханцем.

Выйдя наружу чтобы выкурить сигарету у воды, я заметил следы на песке. Следы были не моими, это я понял сразу — мало того, что гораздо меньше моих, так еще и босые. За пределами маяка я всегда надевал обувь.

— Вот те на… — пробормотал я, наливаясь нехорошим предчувствием и забывая про сигарету.

В два скачка я оказался у кромки воды. Но море мирно облизывало мелкую прибрежную гальку, лениво ворочая камни с одной стороны на другую. Оно не скрывало в своей толще хорошо знакомого мне тела — худощавого, с острыми ключицами. Сквозь него я видел камни на дне, покрытые солнечной дрожащей паутинкой и бесформенные, плывущие в никуда, кляксы водорослей.

Следы пытались стереть, неловко, наспех. Закурив все же сигарету, я с усмешкой изучил их. Короткой цепочкой они шли от порога до ближайшего к воде камня, большой неровной пластине, одним краем уходившей в воду. Вторая цепочка вела обратно. Я присел на корточки возле воды, задумчиво провел ладонью по шероховатому камню.

Сколько времени ты просидел здесь, Котенок?..

Минуту, лишь брезгливо глянув на горизонт? Или несколько часов, тоскливо глядя в воду?

Иногда мне очень хочется тебя понять.

Кроме следов было еще кое-что, указывавшее на то, что Котенок побывал за пределами своей темницы. У самого водораздела я заметил небольшой холмик, явно насыпанный рукой. Волны никогда не создают подобных. Он был невелик и сделан много времени назад — волны прокатывались по нему раз за разом, каждый раз незаметно похищая из основания несколько камней или ракушек. Море лишь кажется мирным и сытым, оно разрушает все, созданное чужими руками.

На самой верхушке этой неуклюжей, готовой вот-вот окончательно осесть, насыпи красовалось перо. Маленькое белое перо, тронутое едва заметными серыми вкраплениями и разлохмаченное немного по краю. Перо гребешка — узнал я, крутя его в пальцах. Прилетавшие с первыми весенними сквозняками гребешки любили, устроившись на косе, выдергивать старые «зимние» перья. Но в землю они их никогда не втыкали. Белоснежно-кремовое перо дрожало в моих пальцах, невесомое, хрупкое, замершая песчинка скорости, застывший осколок дерзкой стремительности. Я посмотрел сквозь перо на солнце. И неожиданно воткнул себе в волосы.

Мы делали так иногда с братом, играя в индейцев. Но тогда мне было на два с половиной десятка лет меньше.

Перо трепетало, я чувствовал, как оно бьется в такт с порывами ветра, тихо трещит за ухом. Пару раз оно готово было покинуть свое место и упорхнуть, полететь над волнами.

Зачем я это сделал? Я сломал пополам сигарету, хотя не успел докурить ее и до половины и повернулся чтобы уйти обратно.

И увидел его лицо в окне второго яруса. От неожиданности, что его увидели, Котенок вздрогнул, нелепо дернул головой и исчез. Но я запомнил его взгляд. Озадаченный взгляд изумрудных глаз. Он предназначался мне. И что-то еще дрогнуло в этом взгляде. Что-то знакомое.

Идя к маяку, с белым пером в волосах, я впервые подумал, что, может…

В общем, с тех пор я перестал блокировать наружную дверь.

Кажется, тогда был четверг. Не могу сказать этого наверняка, я всегда несколько рассеянно относился к календарю, да и работы было с головой.

Заняв почти весь пол третьего яруса чертежами, я ползал между ними то с карандашом, то с сигаретой в зубах, оставляя за собой след в виде бисерных строк многоэтажных формул. По этому карандашному следу можно было вычислять мой путь. Из-за заводского дефекта стал сбоить один из модулей у искусственного спутника, который болтался над нашими головами. Дефект был неприятный, из-за него спутник то и дело нес какую-то околесицу и, что хуже всего, лишил меня возможности дистанционно провести автоматическую диагностику. Я подозревал, где именно кроется ошибка, но чтобы вытравить ее с многометровых микроплат мне пришлось провести три дня за расчетами. Я перепрограммировал интерфейсный модуль чтобы добраться до проклятых электронных потрохов, углубился в его состоящие из цифр джунгли, час за часом прорубая себе узкую тропку. Мало помалу я добился некоторых успехов, хотя для этого мне пришлось перепрограммировать половину составляющих его блоков. На такую работу у имперских программистов и техников ушло бы часа два. Мне хватило трех дней и двенадцати литров кофе.

Он появился на пороге в тот момент, когда я бился с особенно заковыристым преобразованием, чувствуя себя в анакондовых объятьях огромных цифр, норовящих раздавить меня с потрохами.

— Ты, — он бросил странный взгляд на окружающие меня листы с вычислениями и схемы интегрированных плат спутника, — Ты делаешь что?

— Мммм?.. — поинтересовался я, вытаскивая изо рта карандаш. В этот момент мне показалось, что я нащупываю ускользающий хвост последнего преобразования и ринулся очертя голову за ним, перепрыгивая огромными скачками появляющиеся на моем пути цифровые барьеры. Эта сумасшедшая гонка длилась уже не первый час, я немного выдохся, но не утратил еще самонадеянности.

Я мог все сделать на компьютере, расчеты заняли бы не больше часа.

— Что — это? — он нахмурился, с подозрением глядя на мои выкладки.

Так маленький мангуст может смотреть на грозную змею.

— Это… Цифры. Я считаю. Это моя работа.

— Ты слаб, как и все имперцы. Настоящий воин не дерется карандашом.

— Может быть, — заметил я мирно, не поднимая на него взгляда, — может быть… Но, знаешь, иногда… иногда… а, черт!

Я с раздражением треснул кулаком по полу, забыв про зажатый в ней карандаш. Тот переломился пополам. Я зарычал, отшвырнул обломки в сторону и сделал несколько обжигающих глотков кофе. Котенок бесстрастно смотрел на меня.

— Ладно, тебе чего? — спросил я не особенно вежливо. Манивший меня хвост последнего преобразования оказался лишь путанной фата-морганой, стоило мне сделать последний шаг, как он рассыпался у меня в руках ворохом бесполезных чисел и громоздких формул, сквозь которые корячились ненавистные мне шпильки интегралов.

— Твой… водный корабль. Он нужен мне.

— Чтоо-о? — я даже оторвался от рассчетов.

— Он нужен мне, — упрямо повторил Котенок. Интонаций в его голосе было не больше, чем в голосе сигнального зуммера, предупреждающего о разгерметизации корпуса, — Ты говорила, здесь вода. Я не убегу. Ты говорила, здесь нельзя бежать.