«Ни на что, — отвечал я и внезапно чувствовал облегчение от того, что все оказалось так просто, — Я больше ни на что не надеюсь. Я просто пытаюсь нащупать эту дорогу. Для нас двоих. Я не знаю, куда она приведет нас, но я никогда не любил ходить теми дорогами, конец которых виден с первого шага. Она может привести к катастрофе, да так и будет, скорее всего. Но ты не прав, мой друг. Я набрался смелости. Я иду вперед, потому что знаю, эта дорога — моя жизнь. Я должен был ступить на нее много лет назад, но струсил. А теперь я буду идти по ней до тех пор, пока смогу. И рядом со мной будет идти мальчик с худыми ногами и непослушными вихрами, лезущими в разные стороны. Почему-то оказалась, что эта дорога для нас одна. Я чувствую это. Нам надо идти в одном направлении. Мы поможем друг другу увидеть конец».

Линус, скрипя старческими смешками, отпускал какие-то пошлые каламбуры, но я уже не слышал его. Я сидел, потягивал вино и чувствовал себя так, словно увяз в слое плотных, оплетающих тело водорослей. Раза два или три я крепко напился, но ни разу не потерял контроля над собой. Всякий раз, когда мой плавающий взгляд натыкался на бутылку и рука уже тянулась к стакану, я вспоминал взгляд Котенка — презрительный, брезгливый.

И было в нем еще что-то. Тончайшая трещинка по золотому блюдцу, что-то в толще изумрудов… Что-то, что невозможно было разглядеть. Но мучительно хотелось.

Слишком, слишком глубоко в зеленом мерцании — жжет, обжигает…

Я выныривал из короткого хмельного забытия, тянулся за новой сигаретой, забыв про предыдущую, еще тлеющую в пепельнице, и продолжал сидеть, глупо пялясь в стекло. За стеклом было море и небо, и то и другое — призрачное, затянутое туманной зыбкой дымкой. В зеркале отражался рано постаревший человек, сухой, с породистым, но изъеденным одиночеством лицом. Он насмешливо и пьяно глядел мне в глаза, но скрытая сторона глаз, не видимая сперва, принадлежала человеку, который долго и тщетно что-то обдумывал, что-то затвердело в этом взгляде, сделав его почти черным и холодным. Это был мой взгляд. На лбу прорезались морщины, тонкие, некрасивые. Губы словно бы тоже затвердели, уменьшились. Человек, отражавшийся в зеркале, был неприятен мне. Под его кожей скрывалось что-то.

Я почему-то вспомнил камни, которые выкидывало на косу волнами. Весь день они лежали, высушенные, пыльные, бесформенные куски бесполезной твердой породы. А ночью за ними приходила волна и уносила с собой. И они тогда уже казались маленькими кусочками мокро мерцающей ночи, отражали колючие искры звезд, шелестели в лохматых волнах прилива… Они выглядели совсем иначе, чем днем.

«Я уже похож на настоящего отшельника, — думал я с черным удовольствием, разглядывая свое отражение, — За эти кадры информ-каналы отвалили бы целое состояние. Опустившийся, сломавшийся граф на своем необитаемом острове посреди Космоса. Некогда сверкавшая мантия превратилась в лохмотья, царственный взор потух, золотой обруч давно потерян… Еще один дряхлеющий кусочек прошлого, выкинутый на берег проворной волной.»

«Ты не человек для него, — неожиданно мягко сказал Линус-Два, — Неужели ты не видишь его глаз? Всмотрись в них. Что ты видишь там кроме зеленого огня? Ты хочешь создать вокруг себя красивую сказку о том, как непримиримые враги находят друг в друге недостающую им обоим частичку? Не стар ли ты для сказок? Глупо все это, как глупо…»

В этом голосе уже не было ехидства, это был голос очень уставшего и постаревшего человека, отчаянный и разбитый. Он мог принадлежать тому, чье лицо я видел в зеркале. Бедный друг мой Линус-Два, ты тоже постарел… Ты лишь моя тень, у которой осталось сил лишь только на то, чтоб изредка шептать мне в ухо. Ты — призрак настоящего графа ван-Ворта, того, который четыре года назад, выдохнув из легких стерильный воздух шлюзовой камеры, в первый раз ступил на песок. А я уже не он.

Я протянул руку и коснулся зеркала. Глаза отражения тревожно блестнули.

— Это не дорога графа, — сказал я так тихо, что едва расслышал собственный голос, — Это моя дорога.

Зеркало не отвечало.

— Я слишком долго пытался ее не заметить. Теперь она сама нашла меня. Это судьба. Если я не коснусь ее, скорее всего она исчезнет, растворится как лунная дорожка, и вместе с ней растворится смешной маленький подросток с вихрами, торчащими в разные стороны. Я буду жить дальше, может еще долго. Но нужна ли жизнь человеку с таким лицом?

Отражение прикрыло глаза, мрачно клюнуло носом. Его достоинство было в том, что оно всегда соглашалось.

«Ты готов решать и за него тоже? — голос посерел, стал глуше, — Пойдешь на это? А просил ли он тебя? С чего ты решил, что он тоже готов выбрать этот путь? Долго ли ты его знаешь?»

«Я это чувствую».

«Не чувствуешь, только хочешь.»

«Мне придется показать ему эту дорогу.»

«Дай ему спокойную смерть. Не будь жестоким. Парень и без того натерпелся довольно, пусть уйдет со спокойным сердцем. Ему не много осталось, ты знаешь. Дай ему дожить так, как он считает нужным.»

Я долго сидел на карнизе, ежась от ветра, чувствуя себя жмущимся к остывающей лампе мотыльком. Маяк спал, обшивка быстро охлаждалась, возвращая ночи украденное у солнца тепло. Всего лишь огромный белый шпиль. Крошечная тюрьма для двух человек. Я сидел на самой вершине этой тюрьмы, подо мной хлестко и зло бормотали свою вечную песню волны, изрыгая едва видимую грязно-белую пену и непонятную рваную зелень.

— Шторм будет, — сказал я в ночь, глядя вниз.

Ночь ответила мне порывом ветра, швырнула за шиворот ворох холодных соленых брызг. Я бросил вниз бутылку, она подмигнула огоньком на выпуклом боку, окрасилась темным, скользнула и растворилась в воде. Прыгнуть следом… Пройти сквозь свет и темноту, погрузиться в воду, стать с ней единым целым… Сорвать с себя старые и ненужные покровы. Я представил себе, как это выглядит, когда перед глазами разрастается грязно-бирюзовое пятно, в ушах визжит ветер и все светлее, светлее…

Ты стоял здесь, Котенок, как я теперь. Ты смотрел отсюда же вниз и, может, думал о том же, о чем думаю я теперь. Ты был сильнее меня? Или просто это был твой выбор — не идти по дороге даже если стал на нее одной ногой? Хорошо, что ты жив. Если бы ты погиб, это так и осталось бы для меня неизвестным — и еще много времени я искал бы ответ в непрозрачной водной скорлупе и в мертвом бледном лице. Зная, что ни то ни то уже ничего не сможет мне сказать. Я рад, что ты жив, Котенок.

Море волновалось, где-то в его глубине зарождался шторм, прорываясь на поверхность тяжелыми мыльными пузырями и глухим пока, отдаленным рокотом. Море беспокойно ворочалось, мутно блестя чернильными разводами. Оно ждало шторма, готовилось к нему. Я представил, как черные волны захлестывают косу, перекатываются через нее иссиня-черными зубьями, утягивают за собой песок и камни, бессильно скатываясь по белоснежной обшивке маяка. Воздух гудит, точно наэлектризованный, хлещут мокрые бичи ветра, готовые располосовать все на пути.

Раньше я любил смотреть на шторм, но сейчас мне хотелось тишины.

Я бросил вниз недогоревшую сигарету и запер дверь.

Шторм разразился еще ночью. Маяк дрожал, отражая наступления волн, где-то за его стенами гудело, тряслось, шипело… Беспокойный тревожный запах моря, как всегда во время шторма, врывался внутрь, но быстро терял свою тяжелую грозность, засыхал, осыпался. В маяке было тепло и уютно, здесь шторм не имел силы.

Я полночи лежал на лежанке и глядел в потолок, не закрывая глаз. Несмотря на выпитое вино и равномерные гулкие удары за стеной, сон не шел. Явь не отпускала меня, приковав к горячим влажным простыням. Заснул я лишь тогда, когда в небе стала растворяться предутренняя гадкая серость.

Мне снились те люди, которых не было в живых. Брат.

Он что-то говорил мне и слова эти во сне достигали меня теплыми мягкими волнами. Я видел его лицо — тоже почему-то постаревшее, заострившееся. Его волосы, как и прежде развивались, а за его спиной был Герхан. Не просто планета, а вся Вселенная, весь мой мир, упакованный в одно слово. Герхан. Звенящая зелень листвы, древние морщины гор, таких высоких, что болит шея, когда пытаешься задрать голову и рассмотреть их вершину, звенящие жилы ручьев…