Он подошел почти вплотную, между нами было только полметра пустоты. Мне показалось, что он сейчас легко перепрыгнет с причала на палубу, но он не стал этого делать. Остановился напротив меня. Молча. Я тоже молчал. Со стороны это должно было походить на странный ритуал.

— Котенок… — я еще не знал, что собираюсь сказать. Но ощущение его имени, пусть даже не имени, а данного мною же прозвища на губах подействовало как глоток старого вина — я закашлялся, потерял дыхание.

— Линус… — его голос тоже дрогнул, но он справился с собой, продолжил сухо, — Я приношу извинения за… за вчера. Я не хотеть. Так получилось.

«Да, — подумал я, — Так всегда получается. Глупый, смелый, наивный зверек…»

— Понимаю. Ничего страшного не случилось, верно? Все в порядке, Котенок. Поверь, одним поцелуем ты старика Линуса не совратишь.

Я подмигнул ему и подмигивание это получилось каким-то двусмысленным, маслянистым. По крайней мере Котенок опустил лицо.

— Хорошо. Извини.

— Не стоит, — я махнул рукой, — Поцелуй не серьезнее рукопожатия. Не думай об этом. Если бы я стал переживать по поводу каждого поцелуя из прошлого, у меня не оставалось бы времени ни на что другое. И если честно, найти друга гораздо сложнее, чем найти любовника, пусть и на краю Галактики.

Я опять посмотрел ему в глаза. Но это уже были не изумруды, я даже удивился, почему раньше сравнивал их с камнями, это были как будто два ярчайших изумрудных цветка, таких огромных, что к ним хотелось прикоснуться пальцем. На меня давно, очень давно так не смотрели. Это было приятно.

— Тогда не уезжай, — попросил он, — Я хочу чтоб ты вернулся.

— «Уплывай», а не «уезжай», — автоматически поправил я и спохватился, — Ты думал, я не вернусь?

— Да.

— Что ты… С чего ты так решил? Глупости. Если ты про еду, я просто перетащил на борт припасы на случай дальнего рейса. Мне надо будет разобраться с зондами, это несколько часов хода.

— И ты вернешься?

Он никак не отметил эти слова интонацией, они звучали также сухо, как и прочие, но я внезапно почувствовал, как исчезает, растворяется в токе крови это посасывание в сердце. И сразу стало легче.

— Я вернусь, — сказал я серьезно, протягивая ему руку, — Обещаю. Я тебя не брошу.

— Здесь, — добавил он, на его губах появилась тень горькой улыбки, — Спасибо.

Я положил руку ему на плечо, он прикрыл ее сверху своей ладонью, я чувствовал его узкие прохладные пальцы на своем запястье.

А потом я вернулся в рубку и повел «Мурену» прочь от клочка суши и спицы маяка, туда, где в сверкающем зеркале моря отражались первые янтарные кусочки солнца. Но время от времени я бросал взгляд назад и видел крохотную фигурку, замершую на пирсе. Она становилась все меньше и меньше, скоро ее уже можно было принять за невысокое деревце или швартовочную тумбу, но я смотрел на нее до тех пор, пока не начали слезиться глаза. А потом, стоило мне на секунду отвести взгляд, она пропала. Слилась с серым пятном косы, лишь белоснежный шпиль маяка по-прежнему был различим.

— Я вернусь, — сказал я сам себе, — Жди меня.

И я вернулся. «Мурена» нащупала причал, когда солнце давно утонуло в море, не оставив даже алой полосы, море сонно плескалось, его обсидиановая поверхность ничего не отражала, она впитывала в себя все, как огромная черная дыра. Я зачерпнул ее в ладонь, когда сошел с пирса, плеснул в лицо. Знакомый соленый вкус придал сил, я пришвартовал катер и снял ящик с записями. День выдался тяжелый, не такой тяжелый, как мог быть, но повозиться пришлось немало. Сперва пропал один из зондов — то ли фиксирующий трос оборвало штормом, то ли его решил попробовать на зуб тритон. Примитивная аппаратура не имела выхода на спутник, пришлось искать ее по старинке. Как капитан древнего китобойца, я пол дня шнырял по морю, вглядываясь в воду и то и дело меняя курс. Весьма утомительная работа, особенно когда на борту ты единственный человек. Я все же нашел его — в двадцати километрах к югу. Запасного троса на борту не было, пришлось вытаскивать эту тушу на палубу, это стоило мне синяков на коленях и растянутой связки на руке.

Потом появились шнырьки, две черные кляксы, парящие под днищем «Мурены». На катер они не нападали, но я, вспомнив наши недавние злоключения, мстительно угостил их брикетом взрывчатки. Одного шнырька разорвало в лоскуты, другой, то ли контуженный, то ли напуганный, поспешил уйти на глубину. Преследовать его я не стал. На полпути к дому обнаружил залежи жемчужниц на дне, скорей всего свежую, этого года, колонию. Жемчужницы тут были редкостью, хотя заниматься их промыслом было некому, я пометил место на карте. Многие из них содержали в себе небольшие жемчужинки, уступающие своих братьям с других планет по размеру, но имеющие очень красивый синевато-фиолетовый оттенок. Может, Котенку будет интересно… Набрать бы ему десяток, он, конечно, и виду не подаст, но, уверен, ему понравится.

На обратном пути катер влетел на блуждающий риф, пришлось натягивать акваланг и спускаться чтоб осмотреть повреждения. К счастью, старушка «Мурена» была еще более чем крепка, я нашел несколько вмятин и полос — будто огромная когтистая лапа прошлась, но обошлось без пробоин.

Дверь маяка была не заблокирована. Ужасно хотелось есть — за все время я так и не нашел времени перекусить — но сперва надо было переписать данные зондов, запустить обработку, отослать пакеты на спутник. Работа не сложная, но кропотливая и долгая. У закрытой двери Котенка я замешкался, но открывать ее не стал. Он уже спит, к чему его будить. Как настоящий жаворонок, он ложился спать сразу после заката. А завтра специально выйду в море, нарву ему жемчужниц. Только непременно рано, чтоб успеть до того, как проснется…

Я представил, как он обрадуется, когда я насыплю ему полную горсть раковин. Не подаст виду, разумеется, но обрадуется. Жемчуг ничего здесь не стоит, но мне почему-то показалось, что Котенок с удовольствием будет с ним возиться. Жаль, резак так и остался в желудке шнырька, придется разделывать их ножом, но это уж мелочи.

Я добрался до верхнего яруса и включил свет. И сразу обнаружились сюрпризы.

На рабочем столе стояла накрытая крышкой тарелка, еще теплая, рядом с ней вилка, стакан и бутылка вина. Не открытая, но чистая, без следа пыли. И пачка сигарет. Ужин. Оставленный для меня. Я рассеянно покрутил в пальцах бутылку, отставил на место. Котенок… Ты знал, что я буду поздно и устану за день, ты решил сделать мне приятное. Под бутылкой обнаружился клочок бумаги, на котором детским резким почерком неуклюже было выведено: «Твой ужен. Розбуди когда преедешь». За этим следовала такая же неуклюжая буква «К».

Он лежал на моей лежанке, свернувшись калачиком и обхватив себя за плечи. Волосы разметались по подушке, рассыпались дерзкими локонами, рот приоткрыт так, что видны ровные острые верхушки зубов. Рубашка лишь накинута на плечи, струящийся шелк обнажает маленькое треугольное углубление между узкими ключицами, тонкую шею, на которой ровно бьется едва видимая жилка, кусочек живота. Котенок тихо сопел во сне, примостив щеку на плечо, на его лице сквозь сон просвечивало такое выражение, как на древних иконах — задумчивость, беспокойство, умиротворение.

Я смотрел на него долго и мне все казалось, что пушистые ресницы вот-вот дрогнут, а за ними вдруг сверкнут спящие пока зеленые звезды, такие зеленые, что можно ослепнуть, если слишком долго глядеть… И от этого возможного «вдруг» было и приятно и в то же время отчего-то страшно.

Рядом лежала книга, которую я ему дал, заложенная вместо закладки белым пером.

— Посадочное место оккупировано… — пробормотал я, все глядя на его лицо, — Экий же свиненок… Ждал, ждал, да и сморило на посту? Эх ты… Котенок…

До ужина я так и не добрался — навалилась усталость, стало клонить в сон. Я выпил полстакана вина и аккуратно, очень аккуратно, лег на лежанку с краю. Наши спины соприкоснулись и я почувствовал разливающееся по всему телу бархатное тепло. Глупое сердце забилось чаще, словно спешило наверстать за упущенный день, я даже забеспокоился, что от его оглушающего стука проснется Котенок. Но он спал, по-прежнему тихо сопя и нежно прижимаясь щекой к плечу.