Кошева пуста.

Оба молча переглядываются.

– Далеко не уйдет!

Мужчины, не теряя времени, бросаются на поиски по разные стороны повозки.

Полковник долго ломится напрямик сквозь кусты, пока не замечает белые клочья юбки на ветках. Вскоре впереди тоже слышен треск ломающихся веток. Вот уже видна и сама княжна.

– Анастасия Николаевна, зачем вы так? Остановитесь! Поверьте, я не враг вам! – кричит на бегу полковник, нечаянно обнаруживая свой чистый петербургский выговор, который разительно не соответствует его мужицкому виду. Но княжна в смятении не обращает на это внимания.

Теперь он быстро догоняет Анастасию.

– Да кто вы такой, кто вы вообще такой, что смеете распоряжаться моей судьбой?! Уж лучше смерть принять, чем с вами…

– Чем со мной что? Что – со мной? – переходит он с крика на шепот, крепко, как когда-то в Царском Селе, держа ее в кольце своих рук.

Она отбивается, царапается и в какой-то момент хватает его за бороду. В пальцах у нее остается изрядный клок бороды. Анастасия от испуга то ли охает, то ли стонет и, теряя сознание, начинает оседать у него в руках.

Через время уже в полной темноте полковник выносит белеющую платьем бесчувственную княжну на поляну и заносит ее в дом.

У высокого крыльца двухэтажного «казенного дома» на стене прикреплена наспех сделанная табличка «Уральский совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов». То и дело входят и выходят разные озабоченные люди, в основном красноармейцы. Возле подъезда дежурит автомобиль, привязана чья-то лошадь под седлом. Несколько солдат курят прямо на крыльце. Дверь на тугой пружине немилосердно хлопает каждый раз, как пушечный выстрел. Никто не обращает на это внимания. Только лошадь дергается от хлопков.

В коридорах – та же картина. На стене косо болтается портрет какого-то еще царского сановника – и некому ни снять, ни поправить. У одного из кабинетов, где приколот листок с надписью «Особый отдел», на колченогом стуле в ожидании вызова раскачивается наш Васяня. Он уже держится скромнее, выбрит, подтянут, чуб упрятан под фуражку, в глазах появилось осмысленное выражение, даже какая-то задумчивость. Из кабинета выходит военный в офицерской гимнастерке без знаков различия:

– Василий Завертаев, есть такой?

Васяня вскакивает, одергивается:

– Так точно, я красный боец Завертаев!

– Зайдите.

Васяня входит.

За широким письменным столом с телефонным аппаратом сидит комиссар. В кабинете все сделано наспех, кое-как. Чувствуется, что нынешние хозяева жизни понимают, что вскоре все здесь придется оставить. В чахлом цветке на подоконнике топорщатся окурки. У окна – большой аквариум с дохлыми рыбками и размокшими окурками. На столе в красивом резном подстаканнике, поставленном прямо на стопку бумаг, – недопитый чай с кружком лимона.

– Как это могло случиться? В отчете Юровского сказано, что все совпало по счету на месте расстрела и на месте ликвидации тел.

– В отчете-то, может, и совпало, а как вывозили, точно одной недосчитались.

– И кого же, как вы полагаете?

– Точно не знаю, вроде которой из барышень, из княжон которой. Мамзель и царица, те постарше, те точно были, а царевен этих понаплодили – кто их разберет.

– Ну, а по вашему соображению, кто бы это мог быть?

– Так, кажись, Настасья, младшая.

– Кажись или точно она?

– Не могу знать, товарищ комиссар. Мне они все на одно лицо. Да и на что мне они, чтоб я к ним приглядывался? Еще когда в кровище все…

Комиссар морщится.

– Ладно, ладно, попрошу без этого натурализма, – встает из-за стола, прохаживается. – И все же, как она могла исчезнуть? И когда?

– Это нам неизвестно, товарищ комиссар. А с утра я ее еще видел, с собачкой. Собачка у них была, беленька така, мохнастая.

– Хорошо, хорошо, – прерывает его комиссар, – мы с этим разберемся. И с Юровским тоже.

Комиссар возвращается к столу, берет в руки какую-то бумагу.

– А вы, товарищ Завертаев, Василий Петрович (смотрит в бумагу), с сегодняшнего дня направляетесь в Москву в особое распоряжение председателя Совнаркома товарища Свердлова Якова Михайлыча. Ему лично и доло́жите об этих обстоятельствах во всех подробностях. Сегодня же и выезжайте, пока беляки железную дорогу не отрезали. Все необходимые документы получите у моего помощника. Задача ясна?

– Так точно, товарищ комиссар! Служу пролетарской революции! – Завертаев вытягивается в струнку и фасонисто прикладывает руку к козырьку фуражки.

Комиссар снова морщится:

– Идите, идите.

И как бы про себя, в сторону произносит:

– Даже в таком деле без пафоса не могут!

Заснеженная заимка с высоты птичьего полета. Постройки чуть ли не по самую крышу занесены снегом. Тишина и безлюдье. Если бы не слабый дымок из трубы, можно подумать, что на заимке никто не живет. Чуть погодя открывается скрипучая дверь в избе, и плосколицая баба в меховой кацавейке выносит в бадье, над которой клубится пар, корм скотине, направляясь к скотному сараю.

Цепочка редких следов между постройками, притоптанный снег возле низкого деревянного крыльца у входа в избу – вот и все признаки человеческого присутствия в этом забытом Богом и людьми глухом лесном углу.

Пока баба неторопко идет с полной бадейкой к хлеву, в наше поле зрения попадает более десятка человек в тулупах и шинелях, с винтовками наизготовку, кольцом окружающих заимку. Они движутся очень тихо, крадучись, стараясь быть незамеченными. Кольцо быстро сужается.

Запертые в конюшне лошади, первыми почуяв чужаков, нарушают тишину тревожным ржаньем.

Вот люди с оружием уже возле самой избы. Сверху отчетливо видно, как множатся на снегу трассирующие следы от солдатских сапог. Вот кто-то заглядывает в окна и, очевидно, разглядев то, что искал, удовлетворенно кивает и машет другим, чтобы подходили смелее.

Теперь изба полностью окружена. И тут изнутри, из избы, от двери, издавшей короткий противный скрип, раздается вначале густой могучий мат и сразу же оттуда отчетливо слышится первый четкий выстрел.

Баба опрометью выскакивает из сарайчика, видит вооруженных людей, окруживших дом, и снова скрывается в сарайчике. На нее никто даже не успел обратить внимания.

Нападающие тотчас открывают ответный огонь. Разгорается беспорядочная стрельба. Мы видим, как баба, пристроившись у какой-то щели, как у амбразуры, стреляет из невесть откуда оказавшегося у нее в руках ружья и метко, как белку, кладет на снег одного за другим незваных пришельцев.

Сосредоточившись на избе, откуда ведет прицельный огонь Пантелей Кузьмич, нападающие долго не могут взять в толк, что происходит у них в тылу. Когда наконец разобрались, в чем дело, пара красноармейцев задами пробирается к сарайчику, где в засаде засела Устинья, и вскоре над ним взметывается в небо сноп огня.

Под оружейную канонаду с шумом и криком взлетает стая ворон, камера идет вверх за птицами, и открывается вся панорама заснеженной тайги. Тогда мы замечаем вдалеке на дороге того же мужика в просторном тулупе и мохнатой шапке, с теми же санями, что и в первом эпизоде, который останавливает лошадь и прислушивается к далеким выстрелам.

Камера берет панорамой всю сцену – непрекращающуюся стрельбу на заимке, беспорядочно перебегающих людей в шинелях; некоторые уже темными пятнами вразброс лежат на снегу; мужика на дороге, привставшего во весь рост и бешено настегивающего впряженную в сани лошадь; кружение и гомон ворон, отряхивающих снег с высоких елок, – и уходит воронкой ввысь, туда, где настежь раскрыто чистое, ясное, бесконечное зимнее небо.

И тогда мы долго слушаем наступившую наконец тишину.