– Вы совершенно правы, товарищ Ленин. В такой сложной ситуации нельзя умалять роль Екатеринбургского реввоенсовета, ущемлять советскую власть на местах. Центр не может воспрепятствовать их решениям.

Ленин:

– Вот видите? Это политически грамотная, по-большевистски взвешенная позиция.

Подходит к окну, немного приоткрывает штору. Из окна видно, как внизу постовой, прислонив винтовку к стене, расслабленно лузгает семечки. У солдата мечтательно прикрыты глаза, видно, вспоминает какую-нибудь мясистую Маньку. Шелудивая собака, заплеванная подсолнечной шелухой, раскинулась у его ног, вздрагивая во сне. Ленин задергивает штору, сузив глаза, раздраженно поворачивается к Свердлову:

– Что же вы стоите? Идите телеграфируйте в Екатеринбург, чтобы действовали решительно и быстро. Именно так: по-революционному, решительно и без промедления!

Свердлов жестким негнущимся шагом идет к двери. Ленин возвращается к столу, углубляется в прерванную работу, но вновь поднимает голову, останавливает Свердлова:

– И об исполнении мне немедленно доложить – срочно, в любое время суток!

Затем переходит на ласковые, вкрадчивые интонации:

– Вы все поняли, голубчик Яков Михайлович?

Свердлов:

– Разумеется, Владимир Ильич.

Двор одноэтажного Ипатьевского особняка в Екатеринбурге окружен глухим высоким забором. Виден заросший сад. Деревья сада нависают над забором. В глубине двора, за сараем, Николай в одной полинявшей гимнастерке, промокшей на спине от пота, колет дрова. Цесаревич рядом, с укутанными легким покрывалом ногами, сидит в передвижном колесном кресле, кормит птиц. Здесь же резвится пушистая беленькая болонка. Она гоняется за птицами. Кто-то из солдат подхватывает собачонку на руки, чешет брюшко, что-то ласково приговаривает.

В дверях на крыльце в белом легком платье, щурясь на солнце, появляется Анастасия.

Под забором, на сложенных поленницах и на бревнах, сидят солдаты, перебрасываются шутками, чистят оружие, щелкают семечки. Среди них наш знакомый Васяня. По летнему времени он без фуражки, ветер играет красивым рыжеватым чубом – чувствуется, что это предмет его особой гордости и заботы.

Один из охранников выходит из дома, хватает Анастасию за талию, грубо поворачивает лицом к себе. Она вырывается. Солдаты ржут. Царь отворачивается и свирепо изо всей силы вонзает топор в бревно.

С улицы в сопровождении новых солдат заходит во двор комиссар Юровский с тем же огромным маузером в кобуре до колен. Отдает приказ всем конвойным собраться в зале на первом этаже. Вежливо подходит к царю:

– Николай Александрович, идите к себе наверх. Мы вынуждены предпринять новые меры предосторожности в отношении вас и вашей семьи. В городе неспокойно. Белочехи уже в тридцати километрах. Это вынужденные меры для вашей же безопасности.

Анастасия увозит кресло-коляску с Алексеем. Тот улыбается отцу.

Николай запрокидывает голову в синее безоблачное небо, где ярко сияет предвечернее солнце. Закрывает глаза. Он все понял. Через мгновение он резко поворачивается, направляясь к дому. Неловко задевает сложенные дрова. Дрова с грохотом рассыпаются по всему двору. Николай понимает – убирать бесполезно.

В дверях он снова оглядывается в последний раз на солнце, на густеющий сад, обрывает с земли какую-то травинку и, зажав ее в кулаке, решительно заходит в дом.

Через приоткрытую дверь в нижнем зале видно, как Юровский проводит совещание со своими. На столе перед ними – телефонный аппарат, на разостланной карте-трехверстке грудой навалено разное оружие. Конвоиры, проверяя оружие, щелкают затворами.

Николай мельком окидывает взглядом происходящее в комнате и все понимает. На какое-то мгновение он встречается глазами с Юровским, тот замолкает на полуслове.

По тому, как передернулось его лицо, становится очевидным, что Юровский тоже понял, что Николай обо всем догадался.

В это время в ворота стучат, туда подходят часовые и спрашивают пароль. Кто-то, еще невидимый нам с той стороны, уверенно называет пароль.

Охрана пропускает косматого мужика в дурацкой шапке, ведущего под уздцы крепенькую ухоженную лошаденку, впряженную в груженую телегу с высокими бортами. Мужик ставит свою повозку и приторачивает коня у самого крыльца. К нему сейчас же подходят несколько солдат:

– Ты, что ли, теперя за Степана будешь?

– А Степка где?

Мужик огрызается:

– Где, где! Забрали вашего Степана в Красную Армию, на передовую, понял? Теперь у нас туточки везде, куда ни кинь, – передовая. Это ты тут на господских харчах брюхо ро́стишь. А ему отдуваться теперь за всех.

После паузы мужик оглядывается по сторонам:

– Ну, че, показывайте, куда тут харч заносить!

– А солонину привез? – солдат заглядывает под рогожу.

– Привез, привез. Да осторожно, не балуй. Бери вон мешок с хлебом. Остальное я сам возьму. Там молоко еще теплое, парное, для барышень велели. Куда нести, говорю?

Берет пару огромных крынок под каждую руку, заходит в дом. Дверь, за которой проводил свое совещание Юровский, уже плотно прикрыта.

Мужик поднимается с крынками по лестнице. Шумно потоптавшись у порога, но без всякого стука заходит в комнату, где вдоль стен стоят две убранные белыми пикейными одеялами, простые, но нарядные своей белизной кровати. Николай стоит у окна, упирающегося в глухой забор. Окно густо забрано грубой решеткой. Сумрачно, но электричества еще не зажигают. В комнате кроме царя – Анастасия и еще старшая княжна Ольга. У ее ног та самая пушистая беленькая собачка, теперь на ней тщательно вывязан пышный розовый бант. Княжна что-то шьет и быстро прячет шитье от мужика.

– Слышь, хозяин, тут молоко для твоих барышень, куда его? – Мужик шумно сопит и переминается у порога.

Николай оборачивается на голос. Он впервые без фуражки, и теперь видно, что царь совершенно седой.

– Молоко, говорю, куда?

Старшая княжна встает, показывает на рабочий столик:

– Ставьте, пожалуйста, пока сюда.

– Мне крынки вернуть надо, у нас с этим строго, – с его ног на ковер отваливается старая присохшая грязь. С дурацкой шапки и поддевки сыплется на пол приставшая в телеге солома. Он нарочито неловко ставит кувшин на край. Заметно, что руки у мужика тонкие, холеные. Кувшин какое-то мгновение балансирует на краю стола и падает, разбивается. Молоко заливает потертый ковер. Никто даже не смотрит на ковер и льющееся молоко. Все глядят на большого шумного мужика. Робко подходит собачка, пытается лизать молоко из черепка. Мужик в упор смотрит на царя.

– Там еще в санях харч есть. Пусть подсобит какая. Хоть эта! – грубо хватает Анастасию за руку. Она вырывается. Мужик держит крепко:

– Не балуй. У меня не сорвешься!

Тут вдруг чистым ясным звуком откуда-то из-под поддевки играет знакомую мелодию брегет. Царь вскидывает голову, всматривается в мужика. И тотчас начинают бить комнатные часы.

Мужик со вздохом обращается к царю:

– Пора, Николай Александрович…

Николай бессильно опускается на стул, прикрывает рукой глаза.

– Да, понимаю, понимаю…

Анастасия по-французски, почти шепотом:

– Папа, что это такое? Чего он хочет? Я скорее умру!

Мужик, не отпуская руку:

– Не наклика́й, идем скорее. Пора.

Снизу слышится солдатский гогот, бряцание оружия, чьи-то команды.

Николай виновато, как бы извиняясь перед дочерью:

– Поди с ним, Настенька. Поди с Богом! – и быстро осеняет ее мелким крестом.

Мужик без церемоний, у всех на глазах хватает Анастасию в охапку, закрывает ей рот рукой. Оборачивается к царю:

– Будьте спокойны, Николай Александрович, все, что смогу!

Из ворот уже в густые сумерки, неуклюже переваливаясь, выезжает повозка с тем же мужиком на облучке. Под рогожей что-то копошится и бьется. Часовой запирает за ним ворота: