– А что ж солонина, солонину-то где оставил?

– Солонина? Солонина вам завтра будет.

Конвоир:

– Какое завтра, какое тут к черту завтра!

Мужик, оглядываясь на копошащуюся на дне телеги поклажу, стегает лошадь:

– Ну, выручай, родимая!

В той же комнате в круге света от электрической настольной лампы сидят домашние. Ольга все еще склонена над шитьем, царица в очках, сидя в кресле, распускает пряжу. Николай все в той же гимнастерке, умело расставив руки, помогает царице наматывать пряжу. Его лица не видно в темноте, но в фигуре, в посадке головы ощущается нечеловеческое напряжение.

– Ты сегодня что-то неловок, душа моя. Где Настенька? Позовите Настеньку, у нее лучше выходит. Где она?

Внизу слышен сильный шум, голоса. В комнату без стука резко входит Юровский. Ольга вновь поспешно прячет шитье.

– Соберите немедленно всех домашних внизу, в подвальной комнате. Пять минут на сборы. Сейчас подъедут автомобили. Вас перевозят в другое место.

Царица робко:

– Но наши вещи, багаж…

– Вещами займется конвой. Все вниз. Поторопитесь!

Царь поднимает голову, встает. Он спокоен, собран, отрешен.

– Идемте, дети.

По широкой внутренней лестнице домочадцы спускаются вниз. Княжны помогают идти матери. Николай на руках несет цесаревича Алексея. Он высок, прям, на его плече – головка царевича. Алексей в полудреме привычно обнимает отца за шею.

Фигура царя с каждым шагом становится как бы выше и величественнее. На лице отрешенное суровое выражение, все его усилия сосредоточены на том, чтобы как можно дольше удержать семью в неведении.

В пустом полуподвале с одним только густо зарешеченным окном вместе со слугами и домочадцами набралось одиннадцать человек. Все стоят.

Конвой заносит пару стульев. Царицу усаживают. Она вертит головой по сторонам, словно ища глазами недостающую Анастасию. Николай суровым взглядом приказывает ей молчать. До царицы медленно начинает что-то доходить.

Княжны устраиваются у нее за спиной. Царь остается стоять впереди всех с царевичем на руках.

Кто-то из прислуги прихватил подушку, чтоб подложить царице под спину. Но она уже ничего не замечает и ни на что не реагирует, только не сводит глаз с Николая, шепча слова последней молитвы.

Среди челяди – старая фрейлина, которую мы видели еще в коридоре Александровского дворца. Она в том же неизменном коричневом платье, прямая и строгая, будто на торжественном приеме во дворце.

На руках у одной из царевен пристроилась примолкшая собачка с розовым бантом.

Комната быстро наполняется солдатами с пистолетами и винтовками. Их около пятнадцати человек. Они становятся в три ряда у противоположной стены. Грохочут сапоги, бряцает оружие. Входит Юровский. От двери быстро произносит:

– Ввиду того, что вы представляете угрозу революции, исполком Уральского реввоенсовета постановил расстрелять вас! – и тотчас ловко достает из кобуры свой маузер и первым стреляет в Николая.

Тот только успевает заслонить свободной рукой сыну глаза.

Начинается беспорядочная стрельба. Первыми оседают царевны. Мечется прислуга с подушкой, повсюду летают перья, повалены стулья. Дольше всех держится царь. В него стреляют много раз, пока не понимают, что он давно мертв. Когда его толкают, он так и падает, не отпуская царевича.

Наконец операция завершена. В комнате все синее от порохового дыма. На стенах, на стекле, на полу – повсюду кровь. Юровский уходит, остаются двое солдат, пристреливают тех, кто еще шевелится, оставляя от своих ног кровавые следы. Возле чьей-то юбки цепочка кровавых пятен, и вдруг они вспыхивают, играют яркими сочными рубиновыми лучами. Конвоиры замирают, пятятся, крестятся в испуге: свят, свят, свят… Затем подходят ближе – это крупные рубины, выпавшие из простреленного корсета одной из княжон. Оба плюются и пинают княжну ногами. Тут откуда-то из-под тел выползает собачка с развязавшимся розовым бантом и рычит на них. Один из конвоиров, игравший с ней во дворе накануне, не целясь, стреляет в собачку. От огромной ударной силы ее подбрасывает высоко вверх и разрывает чуть ли не в клочья.

Конвоиры, сделав свое дело, хлюпая сапогами по крови, идут к двери и, перед тем как повернуть выключатель, окидывают взглядом подвал. Собачка подползает к царевичу, укладывается мордочкой у него на шее в выемке между головой и плечом и, вытянувшись, замирает.

Свет гаснет. Последней гаснет рубиновая точка.

Голос Юровского за кадром:

– Срочно телеграфируйте в Кремль об исполнении!

Дежурный в Кремле у телетайпа принимает телеграфную ленту:

«Москву Кремль Свердлову копия Ленину. Из Екатеринбурга по прямому проводу передают следующее: Ввиду невозможности обеспечить сохранность царской семьи перед угрозой сдачи Екатеринбурга белогвардейским войскам Уральский совет постановил принять решение о ликвидации. Постановление приведено в исполнение в ночь с16 на 17 июля. Президиум Уральского областного совета».

Дробный стук телетайпа ритмом напоминает звуки выстрелов в подвале.

В предрассветной тишине в садах звонко пробуют голос первые птицы. Камера панорамирует тихий сонный городок, разрезанный блестящей лентой реки, приближается к дому Ипатьевых. В кронах деревьев нарастает пение птиц.

Под эту идиллию во дворе в сплошной тишине под сопение и топот сапог конвойные на простынях и одеялах выносят трупы и грузят их в стоящий у ворот грузовой фиат с кузовом, выстланным брезентом. Юбки княжон цепляются за ветки низкого кустарника у дорожки, остаются висеть белыми клочьями. Последней, подхваченная за задние лапки, в кузов летит собачка.

На садовой дорожке, белеющей треугольниками кирпича по краям, задрали головы вверх два солдата:

– А звезды-то какие высыпали, звезды-то!

– Вестимо, июль, как без них, – отвечает сквозь зевоту другой голос.

– А вон, гляди, туда, за крышу, звезда упала. Гляди, и еще, еще!

Ночное небо над садом действительно чертят редкие метеоры.

– Это, брат, на счастье, примета такая, – рассудительно отвечает собеседник.

– Да какое тут счастье! Думай, что говоришь.

– А это, брат, кому какое написано, не нам судить.

Поодаль в переносном колесном кресле цесаревича, брошенном в саду, перекинув нога за ногу, докуривает цигарку Юровский и тоже поглядывает на небо. Его беспокоит приближение рассвета, уже тронувшего светлой полоской горизонт на востоке. Отдохнув, Юровский поднимается с кресла, подходит к грузовику, отдает команду:

– Закрывай борта, заводи мотор!

Солдаты бросаются к машине, закрывают кузов сверху брезентом, поднимают борта.

Водитель в кожанке вставляет в капот заводную ручку, начинает натужно вертеть. Мотор чихает, но пока не заводится.

К Юровскому подбегает смущенный солдат. Это наш Васяня.

– Товарищ комиссар! Кажись, какой-то бабы не хватает…

Юровский раздраженно, еще не вполне понимая ситуацию, бросает на ходу:

– Чего вам там не хватает?!

Васяня что-то взволнованно и сбивчиво ему объясняет. Юровский взрывается:

– Куда, вашу мать-перемать, раньше смотрели? Где начальник конвоя? Почему сразу не сосчитали?!

– Так ить у нас кто считать-то путем умеет? Мало кто, товарищ комиссар. А может, еще и сойдется все, если по-умному посчитать…

– Я т-тебе покажу, умник нашелся!

Юровский вскакивает в не закрытый еще кузов грузовика и начинает шарить внутри, переворачивая трупы ногами. Со стороны видно, как мечется в кузове свет от электрического фонарика. Вскоре он соскакивает с грузовика и дает команду:

– Обыскать все! В доме, в подвале, в саду, в погребе – ищите везде! И побыстрей, уже светать начинает.