— Мрачное место этот твой сортир, парень, одним словом — дыра!

— Да оставь ты человека в покое, ну, и чё дальше?

— Да ничего, так мы и говорили. Как будто она заперлась там, а ты пытаешься ее оттуда вытащить, выдумываешь разные глупости, уговариваешь ее открыть, чтоб хоть наконец посмотреть ей в глаза. Подглядывания в замочную скважину не считаются, тем более что она иногда затыкала ее туалетной бумагой. Когда не видишь того, с кем говоришь, бывает, осмеливаешься произнести такое, что иной раз тебе бы и в голову не пришло. Но однажды, когда я просил ее вылезти побыстрее, она открыла дверь и захотела, чтобы я туда вошел. Ничего не вышло. Один сортир, чтоб вы знали, для двоих слишком тесен. Смотрю на нее, сидит, спустила трусики, как будто провалилась в толчок, ну… как будто ее туда засосало. Только ноги свисают да торчат коленки. Так и не получилось поговорить.

— Что, противно стало?

— Я же вам сказал, противное место сортир, дырища еще та!

— Да нет же… нет… Просто не вышло — и все тут. Там не пахло… Ну, почти не пахло.

— Постойте… В этом-то все и дело. В этом вся соль. Если можешь вынести запах своей девушки, которая срет у тебя на глазах, если тебе не противно, если сможешь принять ее запах как свой собственный, ведь от своего-то запаха тебе противно не делается, значит, ты остаешься с этой женщиной. Понятно? Можете назвать все это великой любовью, своей второй половинкой, женщиной, созданной только для тебя, с которой ты можешь прожить хотя бы несколько лет, и так далее в том же духе. В этом — все. Такие вещи случаются не так часто. Только раз. И это — тест.

— Чиэрс! Ты уже успел его запатентовать или решил опробовать на публике свой очередной роман?

— Да нет же! С этими вещами не шутят, но для педиков, как ты, тест, скорее всего, надо бы изменить. Ваше здоровье!

— Всё сортиры да сортиры — хватит уже. Мы ведь за столом, едим, пьем, и откуда взялись всякие там уборные, запахи…

— Не, не, постой. А почему бы за столом людям не поговорить о сортире, а? Почему ты ходишь в туалет? Потому что перед этим ты сидел за столом, обжирался, опивался, вот и бежишь в сортир. Ведь это же естественно. Но говорить об этом за столом — почему-то нет. А нет ничего, попрошу заметить, более родственного унитазу, чем то, из чего мы едим. Заметьте, та посудина, что стоит там, в сортире, очень напоминает обыкновенную посуду. К тому же, и то, и другое из фаянса. Фаянсовая по-су-да! Я уже над этим думал, и должен тебе сказать, все очень взаимосвязано. Надо быть чертовски тупым и непробиваемым, чтобы не видеть, насколько важен сортир. Знаешь, чё я сделаю в один прекрасный день? Соберу все истории о туалетах, систематизирую их, дополню комментариями, сносками и издам «Большую историю туалета»…

— В мягкой обложке и на туалетной бумаге.

— А что? Это идея. Хотя в истории будет два раздела. Домашний туалет — нечто в корне отличное от туалета общественного. И я вам скажу, в чем их различие.

— Только можно сначала я доем печенку? А то скоро все потонет в говне.

— Вся грандиознейшая разница в том, что, когда ты входишь в общественный туалет, все — только процедура. Ты закрываешься, расстегиваешь ширинку, облегчаешься, подтягиваешь штаны и исчезаешь. Делаешь все свои дела как можно быстрее.

— Такие уж сортиры.

— Допустим. Но все равно это процедура. А в свой собственный домашний туалет ты можешь заглянуть в любое время и без всякой нужды. Ты можешь просиживать там часами, читать книгу или листать комиксы. Можешь просто размышлять, подперев голову руками. Ни в какой другой комнате человек не остается настолько наедине с собой. Это, послушай и постарайся запомнить, — самая важная комната. Самая важная комната.

— Значит, в городскую уборную ты входишь процедурно, а в домашнюю — ритуально.

— Что-то в этом роде. И это личные ритуалы, ритуалы перед самим собой. Не перед кем-то другим. Потому что тут никто тебя не видит. И даже сам Господь вряд ли заглядывает в туалет.

— Вот я и говорю, мрачное место сортир. Один мой дед повесился за домом в нужнике. Вытащил ремень из брюк и зацепил его за поперечную балку под черепицей. Спустил ноги в дырку, чтобы повиснуть. А брюки-то его сползли до щиколоток, не держались на нем без ремня.

— А я в детстве, когда ходил в сельский кинотеатр, никак не мог для себя уяснить, почему в фильмах никто не ходит в туалет. Смотришь — индейцы, ковбои, целые римские легионы, — и никогда ведь не показывают, как кто-нибудь из них срет или ссыт. Я же после двух часов в кино бежал сломя голову в сортир, а те пацаны из фильмов за всю жизнь — ни разу. Вот, подумал я, настоящие мужчины, типа, не отклячивают теплые задницы, и тогда я решил попробовать, сколько смогу выдержать, если не буду ходить хотя бы по большой нужде. Терпел три дня. Меня скрючивало от боли в животе, я ходил согнувшись пополам, родичи испугались, хотели даже вести меня к врачу. На третий день вечером я не выдержал. Заперся в туалете, и меня прорвало. Было такое ощущение, что я как шарик, который развязали, — он сжимается, шипит, извивается, и в конце концов от него не остается ничего. Тогда я впервые усомнился в кино. Что-то в нем было не так, что-то… как сказать… нечисто.

— И все потому, что ты смотрел тупые фильмы. Я тебе скажу одно: можно понять, стоящий ли это фильм, только по тому, заглядывает ли камера в сортир или нет. Вот смотри — в «Криминальном чтиве», когда Брюс Уиллис возвращается за часами и решает поджарить два кусочка хлеба в тостере, а Траволта сидит в сортире. Тостер щелкает, Брюс вздрагивает, стреляет и убивает напарника. Значит, тостер нажимает на спуск, и кухня простреливает жопу сортиру. Видал, как все ловко переплетено.

— А коп, ну этот стукач в «Бешеных псах», как его там, мистер Оранжевый, что ли, тот, который рассказывает историю о наркотиках в сортире во всех подробностях, ну это, для маскировки. Пока он заучивает историю, шеф его напутствует: ты должен помнить только детали. Именно это заставит их тебе поверить. Действие, говорит, происходит в мужском сортире. Ты должен знать о нем все. Есть ли там бумажные полотенца или сушилка для рук, какое лежит мыло. Воняет там или нет. Не обдристал ли какой козел какую-нибудь кабинку… Все-все.

— Ой, ща меня стошнит…

Беременность моей жены была уже заметна. У этой невинно звучащей фразы — двойное дно, если я вам скажу, что… как бы это так выразиться… автором ее беременности был не я. Отцом был другой, а она по-прежнему была моей женой. Беременность сказывалась на ней положительно — она вносила какое-то успокоение в движения, приятно округляла ее острые плечи.

Я провожал ее домой после последнего слушанья о разводе. Что делают люди в таких случаях? Несколько дней назад я снял квартиру поблизости, и Эмма предложила безумную, как мне показалось, идею сфотографироваться вместе в последний раз. Совсем как на свадьбе. Мы зашли в первое попавшееся фотоателье. Фотограф был из тех милых разговорчивых старичков, которые во что бы то ни стало хотят знать, по какому поводу делается фотография. «Семейная?» — как будто от этого зависел выбор диафрагмы. Он слишком долго рассаживал нас, заставил меня ее обнять, потом попросил нас взяться за руки, поворачивал наши лица друг к другу, смотрел в объектив и снова шел к нам. Наконец щелкнул, завалил нас пожеланиями счастливой семейной жизни и множества детей, и правда, по моей жене это явно было заметно, и отпустил нас с миром.

— Величайшим событием девяностых останется погружение в самый грязный туалет в Шотландии из фильма «На игле».

— А ты вспомни картины Фасбиндера, Антониони, в каждом из них — по одной важной сцене в сортире. А Кустурица, с той смешной попыткой самоубийства в туалете? По-моему, из фильма «Когда папа был в командировке». Герой повис на бачке и вместо того, чтобы повеситься, спустил воду.