А вот тут наконец я один. На берегу Дуная, в Сремских Карловцах. Было в этом какое-то странное удовольствие — оказаться одному в незнакомом месте, гулять по улицам незнакомого города, находиться в государстве, где ты никого не знаешь и тебя никто просто не может знать. Вот здесь я в Нови Саде, сижу в каком-то уличном кафе прямо перед городской площадью с кафедральным собором. Во всех бывших австро-венгерских государствах есть такая площадь с кафедральным собором, на другом конце которой, естественно, находится Макдоналдс. На площади и в кафе полно молодежи. Красивые женщины, тинейджерки, маленькие девочки на роликах. Ты четко осознаешь, что ни с одной из женщин за соседними столиками у тебя не будет общей истории. В конечном итоге именно история тебя и привлекает. Потому что ты — чокнутый тип, который мнит себя писателем, и за всеми классными женщинами вокруг для тебя скрывается возможный сюжет. Поэтому ты проведешь этот вечер в одиночестве, и только официантки будут с тобой любезничать. Ты ведь и так постоянно заказываешь, чтобы подольше остаться в кафе. Наконец ты пройдешься «в последний раз» по уже опустевшей площади, быстренько съешь бигмак и вернешься в немного сырой гостиничный номер. В блокноте этим вечером появится только одно предложение, которое было написано краской из баллончика на задней стене кафедрального собора. «Опиум, живи вечно!» Вот и весь твой улов на сегодняшний вечер.

Легкой прохладой веет с реки. Вероятно, существует какая-то Дунайская Европа, государство-утопия, отличная от остальной части континента. Единое пространство, в котором вальс и салон существуют рядом с каюком и рыбачьей деревушкой. Где такты «Дунайских волн» переплетаются с синкопами «Тихого белого Дуная». Где по локальным причинам общего сентиментального характера гимназистки всегда бросаются в эту реку, а она несет утопленниц от Шварцвальда до Черного моря. Где вода — грязная, а сомы всегда крупнее плещущихся на мелководье речных корабликов.

Когда-то «Кинкс» пели:

…удовольствие плавать в утробе, первая и единственная детская комната… удовольствие описаться в свои собственные пеленки… удовольствие от теплого и мокрого… от чистого и сухого… от груди мамы… от того, что тебя держат на ручках… от того, что папа поднимает тебя над головой… удовольствие от сада перед домом и от того, что ты ростом с тюльпаны… удовольствие от удовольствий твоих родителей: Элвис Пресли, Паша Христова[12], Джина Лоллобриджида, буги-вуги, ужин в ресторане «Болгария» в Софии, сеансы в сельском кинотеатре, папиросы «Солнце» без фильтра в коробочке с крышкой, Гунди[13] (для моего отца), Апостол Карамитев[14] (для моей мамы), первый граммофон (из комиссионки, с трубой и ручкой), первый телевизор «Опера», французские фильмы о любви и русские о войне, коньяк с колой, диплом мамы, конфеты «Белоснежка» с арахисом, первая зарплата, кожаная юбка, лаковые ботинки…

Я был знаком с одним человеком, тихим и кротким. И все, казалось бы, должны были испытывать к нему исключительно добрые чувства, если бы не один его печальный недостаток. Просто он любил после сытного обеда как следует отрыгнуть. Он делал это совсем естественно, утверждая, что это — внутренняя потребность и одно из немногих удовольствий в его дурацкой жизни. Редко кто соглашался с ним отобедать. Однажды он где-то вычитал, что на Востоке тамошние народы не только обильно отрыгивают после обеда, но и считают это признаком хорошего тона. Тогда мой знакомый собрал чемоданы и, перед тем как уехать, изрек то, что закрепило за ним репутацию умного и рассудительного мужа. А именно: те народы, которые кайф превращают в бонтон, знают, что такое кайф и что — бонтон. И, рыгнув на прощание, он повернулся спиной и отчалил в сторону Ориента.

У меня был еще один приятель, за которым закрепилась слава великого обольстителя. Женщины были для него всем тем, чем для других мужиков являются выпивка, работа или наркотики. Он тратил на них все свое свободное время. Когда, а это случалось достаточно редко, он оставался без женщины хотя бы на два дня, он говорил, что впадает в абстиненцию — его тошнило, он желтел, погружался в самую глубокую депрессию, которую я когда-либо видел. Над кроватью у него висела карта Болгарии — во все населенные пункты, в которых он с кем-нибудь переспал, мой приятель втыкал флажки. Карта уже была похожа на ежа. Неохваченными остались лишь несколько маленьких городков у подножия Балканских гор. После каждого завоевания он звал меня к себе в гости, наливал по рюмке мастики[15] (он пил только мастику, считая ее сильнейшим афродизиаком) и рассказывал мне очередную историю обольщения. У меня было такое чувство, что все это делается им только ради самого момента рассказывания. Потом он брал очередной флажок и медленно протыкал следующий городок, как накалывается очень редкий экземпляр в коллекцию насекомых.

Вся эта история закончилась банально, как, впрочем, бывает с большинством хорошо начавшихся историй. Однажды, в приступе явного помрачения рассудка, мой приятель, к тому моменту убежденный холостяк, совсем неожиданно женился. «Воткнули в меня флажок, брат», — грустно усмехался он в те редкие случаи, когда ему удавалось выбраться из дома. Ничего не осталось от великого завоевателя, от препаратора всех женщин. Ничего, кроме историй. Он заставлял меня ткнуть пальцем в любой город на карте, Элхово, Сопот или Русе — все равно, и снова и снова вспоминал произошедшую там историю. Все так же оживленно, как раньше.

Обе истории, конечно же, вымышленные. Хотя лично мне они кажутся даже слишком реальными. Я сижу в комнате, сочиняю истории и пытаюсь не предаваться унынию. Зачем я все это делаю. Зачем пытаюсь создать Естественный роман? Ради одной женщины, которую надо забыть? Чтобы вспомнить, как я жил раньше? В этих историях много географии, и это меня успокаивает.

…первое удовольствие от языка, от бормотания «Жив еще, жив он»[16] наизусть… первое знакомство с моим братом, светленьким ребенком, на два года младше меня, которого отдали на воспитание моей второй бабушке… первые вкривь и вкось выведенные буквы (с тех пор мой почерк особо не изменился) прямо на полях детских книжек стихов… первое эгоцентричное удовольствие от написания своего собственного имени… удовольствие от шоколада «Корова», нежного, молочного, длиной с локоть, как мне казалось тогда, потом он исчез… удовольствие от наших с братом первых длинных волос, его были светлее — по мне, так почти желтые, — нас называли битлами и думали, что мы девочки… стыдливое удовольствие, когда надо было доказать, что мы не девочки, — по команде отца «снимай штаны»… открытие пениса как источника удовольствий… первый чемпионат мира по футболу, 1978-го, в финале Аргентина выигрывает у Голландии, нечестно, пытаюсь разозлиться сильнее отца и почти плачу… первая влюбленность в двоюродную сестру… удовольствие от игры с ней в доктора… удовольствие от первой серьезной и единственной книги, которая была у бабушки и дедушки, — «Записки о болгарских восстаниях»[17], огромная, в твердом коричневом переплете без первых 60 страниц… удовольствие от сериала «На каждом километре» по телевизору, от фильмов об индейцах (гэдээровских), от Гойко Митича — «Дядя Гойко, дядя Гойко, он сзади!», 10 стотинок за детский билет, а потом целый месяц — Чингачгук, мое первое индейское имя — Быстроногий олень — после третьего места в школьном кроссе… удовольствие от первой «хулиганской» песенки: