…первый блюз с одноклассницей под «Джеласи», первый поцелуй в щечку на дне рождения — во время игры в бутылочку, естественно в темноте, мы едва нашли друг друга… «Бони М», «Ирапшен», «АББА», вся команда клуба «Левски» сезона 1977/78… первый записанный сон — первый рассказ, кошмар про колодец, в котором исчезают мама, папа, мой младший брат, удовольствие и страх от записи этою сна… сны, в которых я обладал чудесной способностью превращать воду в лимонад, я еще не знал о чуде в Кане Галилейской… удовольствие от арбузов, черешни, бесконечных летних месяцев в деревне… первый болгарин в космосе (или это было позже)… тайное крещение (устроенное моей бабушкой без ведома мамы и папы, тогда партийных) в деревенской церкви, снова страх, удовольствие и чуть-чуть стыда оказаться без штанов перед священником… удовольствие от сладостей, пропитанных сиропом бисквитов, медовых трубочек с орехами, пирожных с розочкой… от «картин», гобелена с полулежащей пышнотелой женщиной, первой женщиной в моей жизни, расписанного изголовья кровати: озеро и лебеди, от календаря из «Женщины сегодня» со сборщицами яблок Владимира Димитрова-Майстора[18], крышки от коробок из-под шоколадных конфет с брезовскими пастухами Златю Бояджиева[19], «Мишками в лесу» Шишкина и «Девятым валом» Айвазовского — целый домашний Лувр… первая сигарета «Стюардесса», не уверен в удовольствии… первые едва заметные волоски внизу живота и другие мужские волнения… первый политический анекдот, подслушанный тогда, когда родители думали, что я сплю: «Что сделает наш Тошка[20], если Брежнев перднет? И ответ — обосрется…», я не выдержал, прыснул со смеху, после чего мама и папа поссорились и долго мне объясняли, что это никому нельзя рассказывать… удовольствие от первого гонорара за стихотворение, 1978 г., 4 лева и 25 стотинок, и простая арифметика, что для одного велосипеда «Балканче» достаточно 20 стихотворений…

Все началось 4 мая 18.. года.

Вот одно из возможных начал романа середины XIX века. Я по-настоящему умиляюсь этой уверенности, с которой кто-то осмеливается назвать точную дату начала. 4 мая. Ни днем раньше, ни днем позже. Хорошо, а что же было 3 мая 18..? А 2-го? А в этот же день 17.. года?

Ну во-о-от, я узнал об этом 4 мая. Но и сейчас не берусь сказать, что это было — начало или конец. Моя жена вернулась с работы в восемь с чем-то. Шли новости. Она вошла прямо в куртке, не разуваясь. На улице моросил какой-то холодный майский дождь. Она села в кресло, обе кошки сразу запрыгнули к ней на колени, и произнесла эту фразу. Не очень громко, как будто только кошкам…

Много лет назад я впервые осмелился написать в письме к одной девочке то, на что никогда до этого не решался. Помню, что из-за исключительного характера письма я написал его, не знаю уж почему, зеленой ручкой. «Все может быть написано зеленым карандашом», — говорил Хармс. Я учился уже в старших классах гимназии и окончательно и бесповоротно решил, что эта девушка будет единственной женщиной в моей жизни. Долгая неделя лихорадочного ожидания. Когда я получил ответ, у меня не хватило духу тут же его прочитать. Я распечатал конверт лишь вечером следующего дня. В нем было одно-единственное предложение: «Я люблю тебя как брата и нечто больше». Я был смущен, растерян, я оказался не в силах истолковать подобные чувства, поэтому позвонил одной знакомой, которая, как мне казалось, была более опытной в этих вопросах. Она мне сказала что-то вроде того, что когда тебя любят как брата — это полная катастрофа, но вторая часть фразы — «и нечто больше» — давала серьезные надежды. Я схватился за это «и нечто больше» как утопающий за соломинку. Однако, развернув листок второй раз и внимательно вглядевшись в написанное, я обнаружил, о ужас… Я принял «ничего» за «нечто». Там было написано «и ничего больше». Никакого шанса. Помню, что в тот же час у меня заболело горло, поднялась температура и я почувствовал упадок сил. Три дня я не вставал с постели. Как писали в XIX веке — глубоко во мне что-то сломалось. И уже ничего после этого мне не казалось столь трагичным и важным.

…Нет, я и правда не могу припомнить какого-то настоящего удовольствия от этих лет. Где-то в 1986-м, очень поздно, уже в последнем классе гимназии, я впервые был с женщиной. Мы оба были абсолютно девственны. Я вспоминаю это как тяжелый физический труд, требующий огромной концентрации и самовнушения. Когда мы заметили несколько капель крови на простыне, девушка узрела их первой и с видимым удовольствием мне их продемонстрировала; явно и ей все это уже надоело, и тогда я понял, что у меня капает из носа. Кровь текла оттуда. С детства у меня были расширены капилляры, и каждый раз, когда я напрягался больше, чем обычно, из носа шла кровь. Девушка утверждала, что кровь была ее и что она уже не девственница, я лежал на спине, зажав нос двумя пальцами, и шмыгал. Я так и не понял, кто из нас был прав. Во всяком случае, не могу сказать, что это было лучше моего опыта с той пышногрудой женщиной с гобеленового коврика.

В седьмом классе один мой одноклассник отказывался вступить в комсомол, и однажды на большой перемене его вместе со мной вызвали в кабинет завуча, я попал туда как староста класса. Лучи солнца проходили сквозь тюль, отражались в пепельнице на столе, за которым, свежевыбритый и даже порезавшийся, сидел завуч и курил «Стюардессу». Мы все боялись его даже больше, чем директора, ведь подполковник страшнее полковника. Когда этот невысокий человек вырос перед нами, уже тогда мы были на полголовы выше его, я испугался, что он не поймет, кто есть кто, и начнет бить меня. Однако он решил начать по-хорошему. Вот весь разговор, а скорее допрос, каким он остался в моей памяти.

— Ну-ка, посмотрим, и кто это у нас не хочет вступать в комсомол?

— Я, — говорит Красю, мой одноклассник.

— Не хочешь, значит?

Красю молчит.

— А теперь объясни мне, почему не хочешь?

Красю молчит и смотрит немного вбок.

— Почему он не хочет вступить в комсомол? — Вопрос завуча уже адресован мне. Сейчас была моя очередь молчать. Я и правда не знал. Я уверен, что и Красю не знал. Когда нас принимали, обычно спрашивали «почему вы хотите вступить в комсомол». Существовал готовый ответ, и мы все его знали. Противоположную формулировку вопроса мы слышали первый раз в жизни. В такие моменты я применял технику «переноса». Внимательно всматривался в какой-нибудь предмет и пытался в него перенестись. Меня уже нет в комнате, я — вон та муха внизу, на подоконнике, и никто меня не замечает. У меня нет другой цели, кроме как бродить по просторам стекла. И я старательно брожу по нему взад-вперед.

— Уж не решил ли ты сбежать из страны? — Опять к Красю, ехидно. Сам завуч вряд ли это допускал.

Именно в этот момент Красю нерешительно сказал «да».

Я помню, как из мухи я снова стал собой и уже не сомневался, что пришло время подзатыльников. Но завуч был так удивлен, что его голос задрожал легким фальцетом.

— И куда же ты решил бежать?

— Мммм… в Италию, — ответил Красю будто шутя, как мне показалось. И тогда затрещали подзатыльники. Я видел, как завуч встает на цыпочки, чтобы нас ударить. По два подзатыльника. Уже было не важно, кто собирается бежать, а кто нет.