В этом этапе было на удивление много иностранок из зарубежных и других европейских стран: Польши, Румынии, Болгарии, Австро-Венгрии, даже из самой Германии, с которой как раз в эту пору происходили какие-то непонятные переговоры о дружбе и сотрудничестве, что не укладывалось в голове. С фашистами?! Оказывается, в этапе — зарубежные коммунистки или семьи коммунистов. Они пытались укрыться от наступающего фашизма, от собственной жандармерии и полиции в дружественной по идее стране, в СССР, где у многих жили мужья, отцы. Переходили границу, их интернировали, некоторых устраивали на работу в разных городах, а с 1937 года стали арестовывать и предъявлять стандартное обвинение в шпионаже или в незаконном переходе границы. Наказание от пяти до десяти лет лагерей. А тюрьмы и ближние лагеря были полны-полнехоньки «своими» заключенными, не оставалось иного выхода, как отправить этих «чужих» через три моря на Колыму, благо емкость Северо-Востока была необъятной и могла вместить всю Европу…

На второй-третий день выявились лидеры, они подобрали себе бригады, дело пошло лучше, погода не препятствовала труду, нежаркое солнце после тюрем и этапа обернулось радостью для бедных и слабых женщин. Еду из лагеря привозили получше, это уже обговорил Любимов со знакомыми поварами. У избушки, кроме того, готовили кисель из просеянного молотого овса. Женщины становились говорливей, несколько раз принимались петь песни — всяк на свой манер, смеялись. И вот так, с шутками, незаметно засадили всю площадь, на которую хватило рассады. Опытные парниководы Катя и Зина вырастили капусты несколько больше, чем требовалось: не в первый раз видели, как голодные едят рассаду. Сами, когда приехали, тоже грешили…

Многонациональный этап проработал почти три недели, а затем явилось только четырнадцать женщин с одним конвоиром, остальных неожиданно посадили в машины и увезли на север, кажется, в Эльген. Эти четырнадцать так и остались на Дальнем поле.

Ходили утром и вечером с конвоиром, который весь день потом отсыпался где-нибудь в стороне, предупредив Любимова, чтобы разбудил при наезде начальства.

Сергей все реже ходил на центральную усадьбу. С утра, определив людей по работам, он отправлялся на целинный участок — «научный полигон» — как назвал это поле Пышкин. Там были термометры, измеряющие температуру почвы на разных глубинах и при разной погоде, в сущности, метеостанция, которой не было в совхозе. Здесь Морозов вырыл шурфы, чтобы определить, какова вечная мерзлота. И к удивлению специалистов Управления доказал, что в долине не везде вечная мерзлота, она встречается только линзами — под моховыми и лесными участками, тогда как в травянистой части долины ее нет. Зависела мерзлота и от грунтов: много ее было под суглинками. Все это вызывало не просто любопытство, но могло помочь землеведению, которое на Колыме оставалось в зачаточном состоянии. Руссо, Андросов и Пышкин поощряли Морозова к занятиям такого рода.

Целинное поле отличалось от старой пашни даже по внешнему виду. Оно было рыжеватого цвета от еще не перепревшей дернины. Здесь росли турнепс и вико-овсяная смесь, хорошо росли. Таких мокрых лугов на Колыме было бесконечно много: резерв для будущих пашен и лугов для скотины, которая дает навоз — опять же на удобрение пашни. Почему не распахать?

В совхозе оценили такое вроде бы примитивное сооружение, как рельсовая борона. Она станет прообразом нового орудия для освоения северной целины, заменит здесь не очень подходящие плуги.

Сергей рассказал Руссо и Андросову об огороде на 23-м километре, устроенном за считанные недели. И сам загорелся проведать своих подопечных, тем более что майор приглашал его.

В середине июля нашлась возможность затратить день для поездки на инвалидный участок.

Не без умысла Сергей от шоссе направился прямо на огород, а не к майору. Хотел убедиться, удалось ли Петрову забрать к себе из барака ослабевшего подполковника Черемных. Там конюшня рядом, а значит, и овсяный кисель — уже подспорье! Ну, и оценить, что получилось с огородом, а уж потом поделиться своими впечатлениями с майором.

Какова же была его радость, когда около хорошо сложенного домика он прежде всех увидел Виктора Павловича. День был теплым, подполковник сидел на солнышке в старенькой, желтой от стирок рубахе и дремал, а в домике слышались громкие голоса.

Мельком глянув на светло-зеленый огород на гребнях, — освоили и засадили! — Сергей тихо подошел к своему другу и когда тот — не без испуга — открыл глаза, поднес палец к губам: тихо!.. Черемных бесшумно, а главное, довольно легко поднялся, они отошли к кустам и прежде чем сесть, обнялись и поцеловались.

— Ты вырвал меня у смерти, — со слезами на глазах прошептал подполковник.

— Преувеличиваете, Виктор Павлович. Счастливое стечение обстоятельств, а не моя роль.

— Побольше бы таких обстоятельств! Ты знаешь, майор назначил меня сторожем на огороде. Номенклатура! Днюю и ночую здесь. Обнаружил съедобные растения на меже и соседственных лугах, варю суп из них. Ну и овес… Чувствую, как поправляюсь. Вот только зубы… Трудно откусывать.

У него недоставало трех верхних и двух нижних передних зубов.

— Память о начальнике участка на прииске имени летчика-героя Водопьянова. Удар кулаком в ответ на замечание о палаческих способностях этого прохвоста. Зубы и пять суток карцера. Мог и не выйти оттуда: спасла перекомиссовка, определила инвалидом и списала вот в этот лагерь. Знаешь почему? Чтобы скрыть показатели приискового лагеря по смертности. Всех, кто за шаг до смерти, отправляли в инвалидный лагерь. Здесь с отчетностью проще: все раннесмертны.

Он говорил шепелявя. И всё-таки улыбался. Как мало надо человеку для доброго настроения! Отойти всего на несколько шагов от гибели…

— Вы ничего не узнали о Супрунове? Помните железнодорожника в вагоне? Или об отце Борисе?

Виктор Павлович тяжело вздохнул. Хотел что-то сказать, но не решился. А Сергей добавил:

— Верховского Николая Ивановича я встретил в бараке на «Незаметном». Он был в гипсе, быть может, сломана спина. Мы поговорили всего несколько минут. Если он жив, то прикован к нарам.

Черемных закрыл лицо ладонями и застонал:

— Вот что сделали сталинские палачи с милосердной нашей страной, с людьми! Если так продолжится, то в живых останутся одни жестокосердные — «кто не с нами, тот против нас…» Так используют даже евангельские слова от Матфея. И будет страна верных слуг, доносчиков-мерзавцев, покорных исполнителей его воли. О каком нравственном воспитании может идти речь? Ведь даже секретарей ЦК комсомола, воспитателей молодежи — Сашу Косарева, Валю Пикину уничтожили.

Разговор в домике сделался громче. Виктор Петрович и Сергей переглянулись. Черемных отошел и сказал в дверь:

— Павел Петрович, а у нас гость.

— Неужели Морозов? — И Петров выскочил из домика. На нем был пиджак с чьих-то более широких плеч, пустой рукав неприкаянно болтался.

— С инспекцией! — Сергей широко улыбнулся. — Надо же посмотреть на новый огород? Докладывайте по всем статьям, коллега.

Как скоро и разительно может меняться облик и настроение человека, когда беспросветная голодная жизнь отпускает его из своих когтей, и он снова получает возможность заниматься любимым делом, распоряжаться собой. Павел Петрович распрямился, поднял голову, он светло улыбался, жал руку Сергею и с понятной поспешностью принялся показывать и рассказывать. Всего и освоили-то около трех гектаров, но гребни и гряды с овощами выглядели чистыми, аккуратными, ощущалась рука опытного агронома.

Они обошли остров. Черемных едва успевал за агрономами, поддакивал, уточнял, ощущая и свою причастность ко всему сделанному.

— Теперь за парники и теплицу, — сказал Сергей. — Без них далеко не уедешь.

— Если бы вы сказали об этом майору. Он пока что понукает расширять площадь, чтобы побольше капусты для лагерной столовой.

— Скажу. Редкостный начальник, который вдруг позаботился о голодных людях! И заботы не Бог весть какие.