После расстрела начальник колымского СМЕРШа с чувством исполненного долга шел со своими двумя адъютантами и шофером к начальнику прииска, мог спросить — где устроили его команду, мог пожаловаться на большой мороз, узнать у приискового начальника о его здоровье — все это голосом обычным, как между друзьями. В теплой прихожей ему помогали снять белый полушубок, отряхивали с меховой шапки морось, шутили. Он входил вместе с хозяином в светлую комнату, щурился на яркий свет и с нескрываемым удовольствием оглядывал накрытый стол, где стояли бутылки и тарелки со всякой вкусной снедью.

Гость усаживался, улыбчиво поглядывал на хозяина, у которого в груди могло твориться черт знает что, но с лица не исчезала улыбка доброжелательности и гостеприимства. Гаранин обращался и к хозяйке с любезными словами. Потирая хорошо вымытые руки, пододвигал свою рюмку под коньячную бутылку. Так, словно бы все они только что вернулись домой после просмотра кинофильма: слегка в приподнятом настроении и в добром здравии.

Говорили, что полковник после расстрелов не терял присутствия духа, напротив, проявлял дружелюбие, любезность к гостеприимному семейству, а выпив, громко смеялся и сам рассказывал новые анекдоты. Ничего особенного: он только что исполнил служебное предписание — навел порядок среди заключенных. Это предписание шло от комиссара госбезопасности Карпа Александровича Павлова, который в свою очередь получил такое же предписание от более высокого начальника на Лубянке. А тот, конечно же, действовал не самовольно, а в полном соответствии с указанием самого высокого ранга. «Кто не с нами, тот против нас…»

Когда все это страшное, из ряда вон выходящее, подлое, еще не обрело законченности, на страницах центральной печати появилось стихотворение Демьяна Бедного без названия, но по содержанию вполне под стать понятию оды:

И тогда же, на 7-м Съезде Советов другой писатель — Авдеенко — с небывалым подъемом духа заканчивал свое выступление словами: «Когда моя любимая женщина родит мне ребенка, первое слово, которому я его выучу, будет „Сталин“!»

В те же годы, через каждые три месяца в доме на улице Магадана, проложенной вдоль правого берега реки Магаданки, работники УРО Севвостлага НКВД СССР сверяли свою картотеку с наличным составом заключенных, полученным фельдсвязью изо всех лагерей и лагпунктов. Дела заключенных, чьи имя-фамилия не находились в присланных списках, перекладывали в отдельные ящики, наподобие тех, Что стояли в УРЧ инвалидного лагеря на 23-м километре. Это были места хранения «мертвых душ». Только картонки, поскольку сами души уже не существовали.

На особо отчаянные запросы родных о судьбе своих близких отвечали редко — только с согласия ГУЛАГа — одной недлинной фразой: «Имярек умер в 19…… году от приступа астмы». Или «от сердечного приступа», «от желче-каменной болезни». На другие «болезни» фантазия лейтенантов из УРО не распространялась. Зачем травмировать семьи погибших ненужными подробностями?..

Тем более что иногда, крайне редко, и на этом «фронте» могли случаться непредвиденные происшествия…

Тот убийца-грузин, который сумел перехватить в Дукчанском лагере едва ли не всю власть у безвольного и никчемного начальника с погонами, уже успел выдвинуться, уверовать в себя. Он развернул свою деятельность при негласной поддержке толстого и круглого, как шарик, оперуполномоченного. Этот деятель спал часов по пятнадцать в сутки, потом возникал в лагере оплывший, с выпученными водянистыми глазами и мучительно придумывал, чем бы заполнить медленно идущие часы. Бабий голос его слышали возле, конторы, куда он приглашал для докладов своих осведомителей. Они приходили тайком, ночью, не без основания опасаясь мести со стороны даже своих блатарей.

Морозов уже знал, что с теми, у кого скоро заканчивается срок заключения, оперы особенно не церемонятся: любой донос — и все надежды на благополучное расставание с лагерем исчезают. А тут этот грузин, друг оперуполномоченного, его бесстыдные просьбы… Впрочем, боязнь нового срока не заставила Сергея подличать или «работать» на мерзавца.

Уже близилась зима, последняя лагерная зима для Сергея Морозова; уже убирали и складывали в бурты корнеплоды, свозили и квасили капусту. Все чаще портилась погода, приходили шквалистые ветры с дождями и мокрым снегом. В парниках собирали огурцы-последыши, в тепличной пристройке пахло укропом, уксусом, гвоздикой — там готовили для дальстроевского начальства маринованные овощи. Все на земле потемнело — небо, сопки, деревянные постройки. Конец сентября был концом огородного сезона, у Морозова накопилась бездна неотложных дел. Сергей метался от усадьбы к Дальнему полю, на капустные делянки на берегу Дукчи, повсюду пешком, стараясь успеть и ничего не упустить.

Именно в такой до краев занятый день его и настиг около парников этот лагерный грузин, появлением своим сразу напомнивший Морозову о чем-то страшном, об опасности для жизни.

— Па-даж-ды, друг-товарищ! — Лагерный божок поднял руку, догнал Сергея и молча пошел рядом, изредка оглядываясь — нет ли близко чужого. Молчал и Сергей.

— Ты забыл наш уговор. Совсем забыл, да? А я помню и жду…

— Мы с вами ни о чем не уговаривались, — через силу ответил Сергей, хотя не забывал — как о занозе — требования этого хама снабжать его огурцами и помидорами.

— Ну как же ты забываешь об очень важном для тебя! Столько добра в твоих руках. А почему в твоих руках — не догадываешься?

— Потому что я, Гурам Астиани, заслоняю тебя от начальства, даю право ходить куда хочешь, ездить куда желаешь и жить как вольный человек. Много или мало сделал я для тебя, скажи?

— Такое право я получил от совхозных руководителей, а не от вас.

— У них руки короче. У меня длинней. Директор и главный агроном не вмешиваются в лагерную жизнь. В лагере есть свой начальник. И есть Гурам Астиани, это я, понимаешь, я! Ты не платил за мое добро своим добром. Ты перестал замечать меня, а я помнил Морозова и заботился о нем. И вправе ждать благодарности. Чего ждать — сам понимаешь. Почему не понимаешь, а?

— Я не распоряжаюсь продуктами. Я их выращиваю. А воровать не хочу. Не умею воровать. И не буду!

— Напрасно, мой друг. Это принесет тебе много неприятностей, поверь старшему товарищу. Желаю напомнить… — И тоном приказа; приблизив лицо, быстро зашептал: — Помидоры — раз, бочонок маринада — два. На первый случай, если хочешь, чтобы мы оставались друзьями.

— Воровать не умею, — осевшим, но решительным голосом повторил Сергей. — Отстань от меня, слышишь! Иначе морду набью!

И остановился — с покрасневшим лицом, со жатыми кулаками, такой крепкий, решительный, ненавидящий. Грузин откатился и, оглядываясь, ушел. Прилюдной драки он боялся. У него имелись другие пути для сведения счетов.

А Морозов вдруг круто повернул и, не остановившись возле Зины и Кати, всегда с ним ласковых, словоохотливых, почти бегом побежал к теплице. И только перед дверью остановился, чтобы перевести дух. Прекрасно понимал, чем может обернуться гнев фактического хозяина лагеря: в лучшем случае натравит ораву уголовников, а скорее всего, подбросит донос оперчеку. Это так просто — сочинить и дать на подпись своим подопечным. Последствия такого «документа» просто непредсказуемы! Кто может помочь ему в такой беде? Немедленно, вот сейчас? Чуть позже будет поздно. Только один человек — Кузьменко.

И он вбежал в теплицу.

Кузьменко сидел и что-то писал. Глянул на Сергея и положил карандаш. Сказал просто:

— Что случилось? Садись и рассказывай. Ты бледен и напуган.

— Этот лагерный мерзавец, Гурам… Подкараулил меня и снова потребовал дани: огурцов ему и бочонок маринада, подумайте только!