— Добыча золота никогда не была делом легким, — заметил Супрунов. — И всегда этот металл находили в местах малодоступных и ненаселенных. Колыма — одно из таких мест. Говорят, что трассу довели уже до Ягодного, поселка километров четыреста отсюда. Есть дороги и в сторону от главного шоссе. Зимой машины часто ходят по целику, если не глубокий снег, и даже по замерзшим рекам. Что-то не тянет меня в эту глубинку. А куда отправят — секрет за семью замками. Приисков уже десятка три. И всяких иных лагпунктов, лесозаготовительных, строек, даже совхозов. Один из совхозов — вот тут, поблизости. О питании старожилы по-разному говорят — где хорошо, где на малой пайке.

— Берзин все еще здесь? Не узнавал? — спросил Николай Иванович.

— Говорят, здесь, но неуверенно говорят. Будто бы из Москвы прибыл новый заместитель. То ли вместо, то ли помогать Берзину. Вообще, суматоха — так сказал мне один мужик, что истопником при каком-то учреждении работает. Суматоха, говорит. А почему суматоха, какие перемены — не знает или говорить боится.

Теперь на «берзинских» заключенных, одетых в полушубки и валенки, посматривали как на аристократов. И не только посматривали, но и следили за ними с великой тщательностью, постоянно ожидая оплошки, чтобы воспользоваться ею и «увести» из-под носа хорошую одёжу.

Ночами кто-нибудь из пятерых не спал. А чтобы ненароком не уснуть, к бодрствующему присоединялся еще один — в разговорах и долгая ночь не казалась очень утомительной. И оплошности не произойдет.

Прошли те времена, когда по зоне заключенные ходили свободно и даже пользовались возможностью выходить в город. Из разных мест Колымы приходили сведения, что последние так называемые поселения, где жили относительно вольно, превращены в зоны со строгой охраной, что работать стало трудней, а еда хуже. Павлов и Гаранин «наводили порядок».

— Здесь все пришло в соответствие с духом времени, — тихо говорил в кругу своих Николай Иванович. — Нас уже перестали числить людьми. Мы стали рабами. Нас не хотят просто расстреливать или держать в тюрьме, по нынешним временам это кажется неким милосердием — тюрьма, койка, трехразовое питание. Нет. Удел другой: не просто расстрелять или замучить в тюрьме, а заставить работать до тех пор, пока человек не упадет в бессилии. Казнь трудом и морозом.

— Тихо, тихо, Николай Иванович! — Черемных обнимал его за плечи. — В ваших суждениях есть несоответствие. Для Дальстроя нужна рабочая сила. И золото. Кто бы ни был руководителем этого филиала НКВД, он обязан поддерживать заключенных в рабочей форме. Мы ведь еще должны оправдать расходы по содержанию тюрем, охраны и следователей. Так что обстоятельства вынуждают местных руководителей создавать для колымчан условия жизни. — И, задумавшись на минуту, добавил: — Интересно, есть ли в Магадане обком партии, советская власть, или все это сосредоточено в самом Дальстрое?

Разговор утих. Потрескивали в бочке лиственничные поленья, от белья над печкой подымался пар. Барак выглядел полупустым. Большинство заключенных с «Кулу» уже отправили в глубь Колымы. И часть следующего этапа, прибывшего с «Джурмой», одетого в черные бушлаты, уехали вслед за ними. Лишь сотня-другая «полушубков» остались по недосмотру в пересылке.

Иван Алексеевич оглядывался — не слышал ли кто Верховского? Чужих рядом не было. Тщательно скрываемая правда была высказана без недомолвок, та самая правда, которая ходила в народе, не мешая этому народу славословить Сталина, выкрикивать осанну в честь «вождя всех времен и народов», заглушая немного сердечную тоску и мысли о том, куда приведет их жестокий и циничный деспот.

И Сергей понял, наконец, по какой такой причине с ним обошлись как с преступником: он откровенно высказал слова поощрения тем, кого расстреляли или посадили, ведь они были соратниками Владимира Ильича, более близкими к Ленину, чем Сталин! Что за время, что за жизнь, если все ленинское отодвигается на задний план истории, а над народами страны светит ослепляющее и сжигающее солнышко? «Сталин — это Ленин сегодня!» писали на плакатах.

Ужас какой-то!

В теплом бараке на полтысячи человек они прожили еще около десяти дней. Ходили по зоне, вызывались сами идти за дровами. Вот тогда Сергей и увидел город Магадан, вернее, единственную улицу из кирпичных трех-четырехэтажных домов, которая начиналась от перевальчика между парком и бухтой Нагаева и уходила вниз до здания почты и телеграфа, за которым текла речка Магаданка и начинался первый километр Колымской трассы.

По обе стороны от главной улицы, конечно же, имени Сталина, ветвились боковые улицы из деревянных домов и бараков. Недалеко стояла высокая кирпичная школа, а ниже и правей подымалось новенькое четырехэтажное здание Дальстроя, за которым туманилась морозная низина. Там распластался на многие гектары пересыльный лагерь за колючей проволокой ограждения с мрачными угловыми вышками. Рядом с зоной чернел угрюмо приземистый «дом Васькова», тюрьма, известная всем как место, откуда не выходят. В тюрьме расстреливали или просто умирали от пыток и голода.

На окрестных сопках, покрытых темно-зеленым стлаником, уже улегшимся на землю и кое-где присыпанным снегом, стояли высокие, сильно изреженные лиственничные леса, иные деревья были неохватно толсты. Здесь пилили дрова. Отсюда город внизу выглядел большим и дымным таежным поселком, который только-только прижился в неродимой стороне. Место, впрочем, удобное и по-своему красивое. Покатая к востоку ровная площадка, две округлые сопки по краям — сразу за перевальчиком; наконец, бухта, похожая сверху на удлиненную каплю воды, узким проходом соединенная с морем. А восточнее города — река и темная от леса долина, убегающая к поселку Ола, где высаживались первые партии геологов-поисковиков. Пока еще мало затронутый лиственничный наряд покрывал подножия сопок, забирался выше, уступая там место стланику.

По Колымскому шоссе почти непрерывно в оба конца шли автомашины, среди них много крытых фанерой «перевозок», в кузовах которых, плотно сжавшись, сидели три десятка заключенных. Машины шли на северо-восток, навстречу им бежали другие — груженные рудой-касситеритом, деталями машин, требующими ремонта, бревнами, дровами. Все, что морем доставляли теплоходы «Н. Ежов» (бывший «Г. Ягода»), «Кулу», «Джурма», «Индигирка», «Дальстрой» и несколько небольших судов, порт принимал и отправлял в город и на трассу. Все золото, что добывалось на Колыме, вывозилось либо на военных кораблях, либо самолетами. Морской путь во Владивосток проходил проливом Лаперуза, мимо японских берегов.

Ноябрьское солнце еще светило, но уже не грело, в природе преобладали белые и серые тона, наводившие грусть при одном воспоминании о том, как далека отсюда родина, Россия, оставшаяся в памяти теплой и светлой. Лежала она за морями, за горами, и от этого становилось еще тяжелей. Тем более что впереди была жуткая неизвестность и каторжная работа.

Ближе к вечеру, когда Сергей, нагруженный дровишками, возвратился в лагерь и был принят охраной вместе с двумя десятками других заключенных, в глаза бросилось новое возбуждение: много бегающих заключенных, озабоченные лица, скорые — на ходу — переговоры — все это являло собой наступление каких-то перемен. Охрана была на редкость строга и подтянута, несколько вохровцев со своими помощниками-уголовниками загоняли всех в бараки, хотя до темноты оставалось не меньше часа. Уже шли на ужин первые группы, но не вразброд, не толпой, как всегда, а партиями и с охранниками. Казалось, даже воздух стал более жестким, нормированным, как хлеб и баланда. Скорей, скорей в столовую! И так же быстро назад.

Черемных, Супрунов, Верховский и отец Борис кучно сидели на нарах и разговаривали вполголоса, постоянно осматриваясь, словно заговорщики.

Сергей с ходу спросил:

— Что это все такие суматошные? Случилось что?

— Больше по дрова не пойдешь, — сказал Супрунов. — С нашими статьями из лагеря ни шагу. Приказ нового начальства.