— Что надо?

— К начальнику за пропуском.

— Каким пропуском? Куда?

— На Дальнее поле. Посылает совхоз.

— Заключенными распоряжаемся мы, а не совхоз, понятно? Иди за мной.

Сергей пошел, поняв, что указание уже есть, что этому напыщенному калифу на час поручено сделать все, что полагалось.

Они пришли в учетно-распределительную часть, где у грузина был кабинетик. Сергей закрыл за собой дверь, а грузин плюхнулся на стул и уставился в окно. Не глядя на Сергея, сказал:

— Я люблю огурцы и помидоры. Все, что есть в совхозе. Витамины нужны, понятно? Я южный человек, без витаминов мне нельзя. Кругом бабы… Что молчишь?

— Я огурцами и помидорами не заведую, начальник. На Дальнем поле только турнепс, морковь и капуста.

— Я не бык, чтобы жевать капусту. Я — мужчина! Ты дружишь с тепличником. Обеспечь.

— Украсть?

— Не надо говорить громких слов. Обеспечь — и будет порядок. — Он вдруг легко вскочил, пересел за стол, поворошил бумаги.

— Держи, Сережа. Вот пропуск. Вот записка в каптерку, там все получишь. Иди.

Из его волосатых рук противно было брать даже бумажки. И этот жеребец, эта скотина вершит судьбами трехсот женщин, царь и бог в лагере. Ни слова не сказав, Сергей вышел, получил все необходимое и до позднего вечера работал в теплице, где все зеленело, цвело, как на летнем огороде. Конечно, рассказал Василию Васильевичу о грузине.

— Обойдется и без витаминов, — ответил Кузьменко. — Меня он тоже уговаривал. Осечка вышла.

На парниках Сергея встретила Зина, позвала и Катю.

— Бросаешь нас, негодник? — спросила Катя. — И не жалко?

— Ты меня лучше пожалей. В дикое место ухожу, как в ссылку. Иду с надеждой на успехи в трудах.

— Нам бы твои заботушки, — вздохнула Катя. — Ты скоро вольняшкой будешь, а у нас и края не ведать.

— Есть край, — решительно сказал Сергей. — Верю, что пройдет беда.

— Мы тоже верим. — И Катя заплакала.

Он ушел от них расстроенный. Вот такая жизнь…

К Любимову заявился около полуночи. Было относительно светло, но дорога очень грязная, а по обочинам кочкарная хлябь. Устал, поклажа в матрасном мешке казалась многопудовой, у избушки сбросил, сел на лавочку.

Скрипнула дверь, выскочила и завертелась у ног лайка, норовила лизнуть в лицо. Любимов вышел одетым и очень удивился:

— Ты что, Серега? Никак больной? Или убег?

— Устал, дядя Коля. И груз на плечах порядочный. Жить у тебя буду, Пышкин послал. Целину разрабатывать начнем. Еще двое постояльцев придут. Шалаш надо ставить.

— Да ведь палатка-то на чердаке! Вот ее и поставим. Пусть живут. А жердей нарубим. Значит, пахать новину? А я все думал — и зачем мы зиму по снегам ныряли? А оно вон что! Отдышись, посиди, а я кипяточек налажу.

Избушка стояла на пригорке у самого склона. Ниже избушки и чуть выше ее лежало Дальнее поле, покрытое, как одеялом, толстым слоем молочного тумана. Вверх по склону уходило еще одно ровное поле, оно все лето сочилось водой, и Сергей еще во время зимних работ понял: без канавы здесь не обойтись. Излишек воды сделал эту удобренную пашню холодной и неродимой. Выше пашни, на горе темно стояла стланиковая заросль с редкими лиственницами. По другую сторону долины, за ручьем с распаханными берегами, тоже подымалась пологая сопка, а через нее шоссе.

За мостом ручей впадал в Дукчу, дальше река прорывалась к морскому заливу, на берегу которого стоял поселок Ола — первоначальные ворота на Колыму, откуда началось продвижение в нагорную Колыму в поисках золота.

Места, выбранные для новой распашки, отличались от пахотных массивов своей защищенностью. С севера и востока подымались лесистые сопки, они закрывали путь холодным ветрам. А от влажного и прохладного дыхания моря долину загораживала седловина перевала. Все это Сергей усмотрел еще зимой, во время съемки. Микроклимат на Дальнем поле позволял растить культуры без опасения холодов и ночных заморозков. Когда-то по всей долине стоял хороший лес, но теперь от него и следа не осталось, пни выкорчевали и увезли на топку. Лесная земля? Нет, скорее вейниковая, травянистая, трава росла и под покровом леса, возможно, он был редкий.

Уставший, измотанный за день Морозов поужинал с Любимовым, отошел от стола, прилег и уснул. Солнце еще не вышло из-за седловины, когда он открыл глаза. Сбегал к ручью и, ухая от ледяной воды, вымылся до пояса. Бегом пробежал до избушки, там уже дымился на столе брусничный чай. Прошлогодней брусники по ближним полянам краснело великое множество, только не ленись собирать.

Трактор с плугом прогрохотал на поле, они с Любимовым пошли следом. Заглубили плуг на самую малость, пустили. Но что это? Плуг не врезался, а скакал по неровностям, по кочкам. Если лемеха углублялись, то царапали по близкой мерзлоте, на стойки наматывалась старая трава, отвалы громоздили рваную дернину, позади оставалась не пахота, а срам, сплошные бугры и навалы. Морозов остановил трактор, задумчиво оглядел исковерканный луг и поверженные кочки. И вдруг понял, что плугу здесь просто нечего делать. Прежде чем пахать, надо как-то разорвать, изрезать плотную дернину, сделать верхний слой рыхлым, тогда теплый воздух свободно пройдет в глубину и мерзлота отступит, а уж потом можно и плуг, и борону. Но чем рыхлить? Диски не взрежут крепкую и мягкую поверху дернину, они будут просто плясать по ней.

Любимов сосредоточенно думал. Сергей стоял и покусывал губы. Вот задачка! Он ощущал в себе настойчивое желание, возникшее из необходимости принять решение. Это был порыв творческой мысли, явление редкое и счастливое, посещавшее его, когда требовалось что-то решить, придумать…

Любимов вдруг сказал:

— У нас на Алтае целину сперва раздирали рельсовой бороной, такой треугольник из толстых бревен, а через эти бревна пропущены десятка полтора рельсовых кусков — вверх и вниз, как зубья. Железная гребенка, что хошь взрежет. Как сором забьется, так трактор заходит сбоку и переворачивает угольник, и опять режет и коренья, и дернину. Получалось.

Отправив трактор на вспашку уже посеревшей старой пашни, Морозов ушел в совхоз советоваться. В кабинете Пышкина, куда пригласили и Андросова, Сергей нарисовал рельсовую борону, как она представлялась ему по рассказу Любимова. Все вместе отправились в мастерские.

Бревна нашлись. И старые рельсы от узкоколейки ржавели в куче железа, их порезали автогеном на метровые куски, сбили из бревен крепкий угольник, пропустили рельсы через железные крепления. И взору явилось страшное по виду орудие с рядами железных штырей вверх и вниз, неподъемная рельсовая борона, вещь незнакомая ни Андросову, ни ученому Руссо. Ее погрузили на тракторные сани и повезли краем дороги к месту работы.

Большой ЧТЗ с трудом выволок борону на край целины и прибавил газу. Потянул, пошел!

Вот что, оказывается, требовалось северной земле для создания на ней пашни! Рельсы углублялись до мерзлоты, царапали ее, разворачивали корневища, плотные осоковые кочки, дерн, сзади оставалось месиво из песка, глины, разбитых кочек, дерна — все рыхлое, вспученное. Трудно было верить, что тут можно увидеть в дальнейшем цивилизованный огород.

— А вот и увидим, — заявил потный, красный от возбуждения и беготни за трактором Морозов. Он был в работе — не той унылой, подконвойной, треклятой, когда считаешь минуты до «отбоя», а в настоящей, азартной и пусть нескончаемой, но приносящей удовлетворение человеку, открывшей что-то новое и полезное.

Молчаливый Пышкин стоял в стороне, еще не очень уверенный, что таким весьма примитивным способом можно разрабатывать мерзлые грунты. Он ощущал добрую зависть к молодому азарту и энергии этого парня с клеймом лагерника, который так скоро проявил и знания, и энергию, не опустился до бездумного положения исполнителя, ждущего приказа.

Сергей подошел к главному агроному:

— Можно достать термометры? Я помню, Руссо обещал.

— Попрошу. Для чего?