— Довольно, сынок, ты и так разбередил себя. Приступим к трапезе, а я расскажу тебе, что делать с утра. Видел как ты работаешь. Мне сверху парника все видно как на ладони. Но черновая работа тебе не к лицу. Наше дело надобно знать не от и до, а проникнуть в жизнь растения и земли, если хочешь быть настоящим агрономом. Знания спасут тебя. Работа в этом северном крае многосложная и трудная, потому как природа Колымы страшна и коварна, ее нужно понять, чтобы использовать все пригодные стороны. Когда укрепишься в знаниях и опыте, ценить будут, на статью твою не посмотрят. Встречал я дипломированных, но и они перед Колымой пасуют, боятся ее, потому и ничего толкового сделать не могут. Присоветую тебе: начинай учиться, наблюдать так, будто за спиной только общая грамота. С практики начни. Каторжный срок твой кончится — и станешь настоящим специалистом по северному растениеводству, в таких людях здесь большая нужда. Вот такая твоя дорога.

Сергей слушал, ел чудесную, с укропом, картошку, пил чай и понимал, что судьба еще раз сделала ему подарок, сблизив с Учителем, полным мудрости и опыта. Спросить Василия Васильевича об образовании или специальности он не решался, одно понимал: перед ним Мастер высокого класса.

— Спать хочешь? — спросил Кузьменко, вглядываясь в теплое, размягченное лицо Морозова.

— Может, дело какое в теплице есть?

— Угадал. Мы сейчас две печи затопим на ночь. Дневные две остывают, а помидорам и огурцам ночью опасно, если будет ниже десяти градусов. Дрова у меня колотые, только принести и разжечь. Вдвоем это нам нетрудно. А уж потом с легкой душой и ко сну.

Каждый проход по длинной теплице с охапкой дров на груди для Сергея был открытием. Секция огурцов. Секция помидоров. Зеленый лук в уголке, укроп, петрушка — ни вершка пустой земли, сплошное торжество зелени.

И уж совсем чудом казались резные сине-зеленые плети арбузов на верхнем ярусе — полосатые, некрупные, но теплые живые арбузы и дыни!

— Неужели это настоящие? — вырвалось у него.

— Муляжи, — хитровато ответил Кузьменко. — Для услады глаза.

— Нет! — Сергей засмеялся. — Вы меня не разыгрывайте, Василий Васильевич. Это настоящие! Никогда не поверил бы, но глаза не обманывают.

— Все надо уметь и знать, Сережа. Вон какой город рядом! Сколько тут людей живет. И у всех — хороших и дурных — случаются радости и горести. Все вспоминают о цветах. Случаются моменты, когда один арбуз может крепко помочь совхозу, отведет беду. Мы так-то уже не раз удерживали властных полковников, которые посягали на заключенных специалистов. Откупались, одним словом.

Спать они легли около полуночи. А в пять Кузьменко был уже на ногах. Он тихо ушел в теплицу, но чуткий Сергей тотчас вскочил, умылся и пошел следом за тепличником. Кузьменко не удивился.

— С добрым утром, Сережа. Как спал? Ну-ка, посмотри на влагомер, какая у нас влажность?

— Девяносто пять.

— Открой две-три фрамуги в помидорной секции, такая влага там ни к чему. И растопи одну печь.

Сам он накинул телогрейку и вышел свернуть со стекла маты. День был свежий, слегка морозило. Стоя в приямке у загудевшей печи, Сергей услышал голос Пышкина и подумал с уважением: главный начинает рабочий день с раннего утра, раньше, чем в лагере. Они говорили с Кузьменко о погоде, потом агроном спросил:

— Как твой новенький?

— Толковый и добрый.

— Ну и отлично. Хозяйству польза, ему — опыт и практика.

Когда Кузьменко вернулся в теплицу, две печи уже гудели.

— Как будет пятнадцать-шестнадцать, приглуши топку, пусть тлеют. Ветра на улице нет, легкий мороз. Осень нынче затянулась. В прошлом году в эту пору случались морозы под тридцать. Сейчас мы с тобой почаевничаем и будем собирать помидоры, огурцы. Спелые с куста долой, молоди простор дадим. Видел, сколько завязи на огурцах? Большие они уже не вырастут, света мало, а мелкие пойдут на маринады.

— А зимой?

— Зимой выгонка лука. С «материка» привозят репчатый, мы его высаживаем, зеленое перо скоро вырастает. Для людей зелень при снеге — большой подарок. Это Пышкин придумал. Он большой знаток закрытого грунта, мастер.

Вечерами, перед сном Василий Васильевич расспрашивал Сергея о жизни на «материке». Оказывается, его арестовали еще в двадцать девятом году, а в начале 30-х привезли на Колыму. Совхоз начинался при нем.

— Тогда нашему брату здесь легче было, — говорил он. — Начальство понимало, что добывать золото с налёту негодно и вредно. Дороги строили, поселки для вольного поселения. Только уголовников держали под конвоем.

— Теперь все наоборот. Уголовники в чести, они командуют нами. Издеваются. Никто людей не жалеет, многие умирают. Страшно на приисках, выжить невозможно. Все золото на трупах.

— Я почти восемь лет здесь; — сказал Кузьменко. — Вижу и слышу, как злобность и казни стали делом обычным.

— Вы — агроном, Василий Васильевич? — спросил Сергей.

— Нет, — раздумчиво отозвался Кузьменко. — Я священник, Сережа. Или, как нынче называют, служитель культа. До конца срока у меня два года осталось. Впрочем, срок может быть продлен, так что о выезде не думаю. Тем более что дома у меня нет, храм, где я служил, разрушен, родные исчезли. Такая вот одинокая старость. Не ведаю, остались ли на великой Руси храмы Господни? Или их нет, как нет и моего Собора?

— Мало церквей, — вздохнул Сергей. — По деревням почти нет. В Москве стоят, но пустые. В Рязани тоже.

— Особенно жалко Храм Христа Спасителя, мне приходилось участвовать в богослужении там. — И Кузьменко вздохнул. — Ведь построен в память погибших в войне с французами в 1812 году. Все стены в надписях, всё фамилии защитников России. Чего только не содеет озлобление. А все равно надо жить, Сережа, надо делать доброе людям. Только тогда жизнь обретает смысл, когда добро и милосердие прирастают.

Сергей вспомнил отца Бориса, жив ли он, где ныне находится, что делает? Не хотелось думать о страшном.

В ноябре на посадку лука в теплицу пришли десять женщин и среди них Катя и Зина. Они удивились и обрадовались:

— А мы думали, что тебя опять увезли на север! Жалели. Рады видеть тебя. Для нас работа в теплице, как на курорте. Не на холоде.

Четыре дня они вместе обрезали лук, мостили на стеллажах луковицы, как мостят на улицах булыжники: чтобы поплотнее. И очень жалели, что работа быстро закончилась. Кузьменко на прощание нажарил для помощниц сковородку лука с маслом, сварил картошку, и получилось веселое, с нескончаемым смехом застолье. Щеки у Сергея горели, глаза блестели, он отвык от женского голоса, от близости озорных и молодых, которых не сломил пока лагерь. Катя и Зина, оказывается, были студентками педагогического института в Воронеже, там на вечеринке кто-то рассказал двусмысленный анекдот, нашелся стукач. Ну, жизнь и сломалась. Они и теперь не хотели этому верить, жажда справедливости еще не потухла. Ждали освобождения.

— Рано или поздно постылая пора пройдет, — сказала Зина. И посмотрела на Кузьменко.

Он только головой покачал и вздохнул: «Надежда юношей питает…»

После этого светлого дня им долго не пришлось встречаться.

Декабрь явился сурово-метельным, с севера давили холода, от моря шел теплый фронт; все это здесь перемешивалось, и Охотское побережье на целые недели тонуло в свирепой метели. Налетали бешеные шквалы, со стекол теплицы срывало маты, Кузьменко и Морозов по нескольку раз за день выходили в мутную воющую стынь с лесенками и веревками, лазали, прикручивали маты, и когда возвращались в теплицу, то буквально задыхались от устали и холода. Но и в такие дни лагерь работал. Сергей видел согнутые фигуры на парниках, там ломами разбивали смороженные глыбы навоза — парниковое топливо. Его привозили со скотных дворов совхоза, из города, где были и конюшни, и скотина.

В теплице круглые сутки ярко-белым светом горели большие лампы, к этому свету со стеллажей тянулись толстые стебли лука, этакая густая зеленая щетина. Достигнув определенной высоты, упругие стебли быстро сникали, теряли упругость, ложились, перепутывались: не тот свет. И тогда тепличник и его помощник забирались на широкий стеллаж и начинали вытаскивать из земли размягченные луковицы, отряхивать от цепких белых корней землю и аккуратно укладывать зелень в ящики.