— Виктор, — сказал сыну Коржиков, зажигая лампу и развязывая принесённый с собой пакет. — Мне надо поговорить с тобой.

   — Я слушаю, — ответил Виктор, смотря большими глазами на Коржикова.

Отношения между сыном и отцом были дружеские, деловые. Никакой ласки, или нежности между ними не было. Очень редко Виктор говорил Коржикову «отец», но больше называл его безлично, или «Фёдор Фёдорович». Коржиков звал его по имени.

Коржиков достал портрет Маруси и подал его Виктору.

   — Это мать твоя, — сказал он.

Виктор с любопытством стал разглядывать старую карточку, на которой Маруся была снята в гимназическом платье, в чёрном переднике и с волосами, уложенными в косы.

   — Хорошенькая девочка. Как вы ловко подцепили её, Фёдор Фёдорович.

Даже Коржиков возмутился.

   — Это мать твоя, Виктор, — внушительно повторил он.

   — Ну так что же? Разве мать не женщина? Только и всего, что она на восемнадцать лет старше меня, а так — такая же женщина.

   — Оставь, Виктор. Она была глубоко несчастлива и умерла, рожая тебя...

   — Бедная! Молода она тогда была?

   — Ей было девятнадцать лет.

   — Жаль девчонку. Поди и вы убивались. Как же вы так неосторожны были, Фёдор Фёдорович, не поберегли её.

Гримаса отвращения искривила лицо Коржикова. Он пожалел о том, что воспитал Виктора не в христианской морали и не передал ему завет любви.

   — Я никогда не был её мужем, — сказал Коржиков, подавая Виктору карточку Саблина. Саблин был снят у лучшего тогдашнего фотографа Бергамаско. На лакированной, в лиловатых тонах карточке, в выпуклом овале было поясное изображение Саблина. Гордо, ясно и самоуверенно смотрели большие красивые глаза.

   — Я понимаю мамашу, — сказал Виктор. Экой какой ферт! Фу ты — ну ты! Как устоишь. И, поди, ёрник большой был. Офицер, — протянул он. — Я сын офицера! Вот так игра природы! Как же вы, отец, рога себе наставить позволили. Ах! и воображаю, как вы злились!

   — Виктор, не говори так. Ты должен знать всё.

И Коржиков подробно рассказал всю историю Маруси. Когда он дошёл до того момента, как Любовин ворвался в квартиру Саблина, Виктор захохотал.

   — Экая балда! Ну хоть он и дядюшка мой, а недалёкий парень. Вот осёл! Стрелял! Ах, голубчик! Ну и, конечно, промазал. Разве он может убить! Романическое происшествие. Сын офицера! Поди, богатого. Вы на приданом женились, или так?

Коржиков, скрепя сердце и досадуя на себя, что начал этот разговор, рассказал о причинах, заставивших его жениться на Марусе.

   — Какие дикие понятия! Что же девушка и родить не смеет? Эк-кие остолопины.

   — Виктор, какие у тебя чувства к этому офицеру?

   — Да никаких. Будь девушка жива, я, может быть, позавидовал бы ему, постарался отбить.

   — Он — отец твой. Он жестоко оскорбил твою мать, заставил её страдать...

   — Ну, поди, и наслаждалась немало. Ведь хорош офицерик-то!

   — Он зачал тебя и бросил, что же ты чувствуешь к нему?

   — Как к офицеру, или как к отцу?

   — К отцу.

   — Мало ли бывает. Побаловался, не его в том вина. Поди, и от меня где-либо дети пойдут, что же думать об этом? Это уже плохой коммунист, ежели над таким пустяком голову крутит. А к офицеру обычно, как ко всем им — ненависть. Задушить его надо и всё, без особой пощады. Вы слыхали, как учитель говорил: «Лучшего из гоев убей!» А ведь он — гой для нас. Ну и убьём, не пожалеем. Я своими руками задушу, мне это не страшно.

   — Отомсти за неё! — глухо сказал Коржиков и закрыл руками лицо, вдруг странно пятнами покрасневшее.

   — А вы что же, отец, а? Любили её? Любили? Xа-ха-ха-ха! Вот, здорово, Фёдор Фёдорович, — любили! Ха- ха-ха!

   — Уйди, проклятый! — проскрежетал Коржиков.

   — Хорош коммунист! Влюблённый... Ха-ха-ха!

На этом диком раскатистом смехе над Коржиковым застал их Бурьянов. При его входе Коржиков отвёл ладони от рук, а Виктор сделал почтительное лицо.

На лице Бурьянова играла злорадная презрительная усмешка, но было оно как будто чем-то и смущено, точно за эти полчаса произошло что-то, что и его ум заставило призадуматься. За ним вошёл Троцкий. Этот был весел, плотоядно улыбался и потирал руки.

   — Ну, товарищи, сказал Троцкий, — медлить не будем. Вы, Коржиков с Любовиным, на этих днях поедете в Россию. Я вам укажу что и через кого надо делать, а Виктору особая и боевая задача... И лучшего из гоев — убей. Сможешь, Виктор?

А что ж? — сказал Виктор. — Пустяки всё это, между прочим. Вы только скажите кого.

   — Лучшего, понял?

   — Идите ко мне, — сказал Бурьянов, — я вам скажу.

   — Товарищи, обождите в столовой, — сказал Бурьянов, пока мы тут поколдуем немного.

Их колдовство продолжалось почти три часа. Была уже полночь, луна поднялась над горами и заблистала в озере и на снеговых вершинах, когда Коржикова и Любовина позвали проститься с Виктором. На Викторе была дорожная шапка и плащ, одолженные ему Бурьяновым, в мешке за плечами лежала значительная сумма денег и документы, удостоверявшие, что он восемнадцатилетний гимназист Холмской гимназии Виктор Модзалевский. Он пожал руку Коржикову и Любовину и вышел на дорогу. Коржиков с Любовиным пошли его провожать. Луна светила ярко. Серебристая пыль поднималась по шоссе от шагов Виктора. Он бодро и легко шёл к Люцерну. Коржиков и Любовин долго следили за ним. Он ни разу не обернулся.

— Виктор! — крикнул Любовин, чувствуя, что все простил этому юноше и что таинственная связь крови соединяет их. — Виктор!

Но Виктор не обернулся. Он сосредоточенно шагал, обдумывая ту задачу, которая дана была ему Бурьяновым. Разрушать русскую армию во время войны, быть шпионом, убивать лучших начальников и солдат, может быть, и отца надо будет убить. Не это волновало его. Его волновало и заставляло биться его сердце чувство постоянной опасности, которая с этого момента будет кругом него.

Про Заболотье говорят, что оно маленький Люблин, а Люблин — маленькая Варшава, а Варшава — маленький Париж, таким образом Заболотье в глазах его обитателей казалось маленьким, самым маленьким, Парижем, одним кварталом Парижа. Построенное в XIII веке, среди болот и лесов Холмщины, оно долгое время было оплотом католичества. В нём был громадный костёл с мраморными памятниками в честь его основателей — графов Заболотских, с могучими, в четыре охвата, дубами и липами, с каменной решёткой, в нём был величественный магистрат с наружной лестницей на два марша, который строили в XIV веке, с этой лестницы приветствовали Петра Великого, когда он ехал из-за границы; подле города была могила сына Богдана Хмельницкого, убитого в бою с поляками. Весь город, видный насквозь из улицы в улицу, прекрасно мощённый, с канализацией и водопроводом, с молодыми круглыми каштанами вдоль улиц, со старым рынком с аркадами, под которыми были маленькие еврейские магазины, с дворцом графов Заболотских, обращённым в офицерские квартиры гарнизона, с конюшнями графа, перестроенными в офицерское собрание казачьего полка, с другим костёлом, обращённым в казарму, со старыми, времён Николая I, равелинами и бастионами крепости был чистенький и весёлый, полный оживлённой еврейской толпы, офицеров, казаков и солдат.

В июльский день 1914 года он млел под солнечными лучами, и чистые камни мостовых по-южному так сверкали, что больно было на них смотреть. Окна домов были открыты, из них свешивались одеяла, подушки и перины, выставленные, чтобы проветривать, и кое-где выглядывала черноволосая женская головка с масляными большими глазами, точёным носом и пунцовыми чувственными губами.

В большом тенистом сквере, под раскидистыми каштанами, на скамейках сидели гарнизонные дамы, играли дети. Сквозь тесный переплёт ветвей, с большими лапчатыми листьями, солнце бросало на песок маленькие золотые кружки, и в сквере, чисто подметённом, с лужайками, покрытыми травой, была такая мирная истома, такая отрадная тишь, что тянуло к мечтам и лени и невольно вспоминались слова гарнизонного батюшки, отца Бекаревича, что климат Заболотья не уступает климату Ниццы.