— Матушка — на колени встала Наташа, — не неволь меня. Коли вы с отцом прикажете, куда от воли родительской деться. Подчинюсь. Только знайте, что никто мне не люб. Окромя него.

— Деточка моя, — мать обняла Наташу за плечи, рядом опустилась, — кровинушка моя. Да ты даже не знаешь, где он, что с ним. Может погиб офицер твой, может другую нашел зазнобу? Да и как он тебя сыщет-то здесь?

— Матушка, — заплакала Наташа, — да разве можно так говорить. Жив он, жив. Мне сердце говорит жив. И верю, и знаю, найдет он меня.

— Ой ты горюшко мое — плакала мать с Наташей вместе.

Ефим слышал весь разговор женский. У самого сердце защемило. Ведь понимал, что сколь б не жили они в скиту этом, найдут их. Не скрыться на земле от слуг царских, от дланей антихристовых. Жил и просто радовался, что Господь еще денек послал жизни свободной. Просил каждый вечер, перед иконами стоя:

— Господи, дай еще немного. И за дочку прошу. Избавь ее от мучений.

Поговорил Ефим как-то с Наташей. Еще когда сбежать ему удалось из-под стражи и пробирались они лесами подале от Севска. Сама про ту бумагу, что сказал взять за образами, спросила. Рассказал все, как есть:

— Береги ее, Наташа! Может в ней и спасение твое будет.

Опечалилась дочка:

— Что ж я по ней и от родителей своих кровных отречься должна буду?

— Зато доченька жива будешь, и род наш в тебе продлиться. А имя… егда в монахи уходят имена другие принимают. Господу нашему все едино, как человека называть. Лишь бы праведный был. И Господь милосерден. Может и не потребна будет бумага сия.

В скиту все жили дружно. За старшего был старец один. Досифеем звали. Сам жил в строгости, в посту вечном. Худой, одна душа промежь костей кожей обтянутых бродит. И ко всем люто строг был. За любой промах незначительный и пост накладывал самый строгий, на хлеб один и воду, и поклоны бить заставлял по тысяче раз, молитвы читать беспрерывно. Никому поблажек не делал, ни детям малым, ни бабам на сносях. Люто ненавидел власть антихристову. Повторял неустанно:

— Живыми мы им не сдадимся. Прямо отсюда и в царствие уйдем Божие. В огне очистительном, но не в геенне. Не позволим глумиться слугам сатанинским над верой нашей, что пращурами нашими нам и завещана.

Ефима мороз по коже пробирал от таких слов. За себя-то ладно, а вот Наташа… Ох, пронеси, Господи. Ниспошли благодать Свою, яви милосердие Твое.

За забором высоким, что скит от леса защищал, другие беглые жили. Пахали вместе, сеяли, деревья валили, под новые пашни расчищали участки. Но в скит им путь был заказан!

— Пока от ереси своей не избавятся! — вещал старец Досифей. — Не позволю осквернять храм божий.

Выступили из Карачева лишь на третий день. Как воевода не торопил, раньше не получилось. Петр ему устал объяснять:

— Путь дальний. Собраться надобно. Обоз подготовить.

— Зачем тебе обоз большой? — не понимал Михеев.

— Если люди там живут, то на телегах и повезем. Не гнать же пешими. — втолковывал.

— Да зачем везти-то их? Вешай прямо там разбойников!

— А ежели не разбойники они? А ежели там и бабы и дети малые? — не сдавался Суздальцев.

— Ух, и настырный же ты, капитан! — морщился воевода, — Всех защищаешь! Что за слуга государев из тебя? А еще на войне дрался!

— На войне-то, воевода, все просто. — усмехнулся невесело Петр, — там все ясно. Вон неприятель и бейся с ним. Не сдается — убивай, сдается — не моги. В плен бери.

— Как это не моги? — не понимал Михеев, пороху не нюхавший. — Враг он и есть враг. Что хочешь то и твори с ним.

— А вот и нет! — обрадовался даже Суздальцев. Нос утереть воеводе. — Сам Петр Алексеевич запретил строго настрого. Когда Нарву брали у шведа, он при мне заколол самолично нескольких наших солдат, что после сигнала о сдаче убивать шведов продолжали. — наврал слегка. Сам-то не видел, Андрей Сафонов ему рассказывал. Ну да не страшно. Правда ведь.

Царево имя впечатлило, конечно, воеводу. Хотя и хмыкнул недовольно.

— Что, не веришь? Слову царскому? — добил его Суздальцев.

— Верю, верю. — замахал Михеев. Ну его, оглашенного. Что у него покалеченного на уме? Скажет еще где-нибудь, дескать воевода Михеев слова ругательные про царя говорил, недоверие выказывал. Шут его знает, как оно там на войне. И торопить опять принялся:

— Давай, давай, поспешай капитан. А то прознают про сборы наши долгие, разбегутся.

Пошли наконец. Впереди Суздальцев, с ним мужик рядом на кобыле. Руки за спиной связаны — не сбежал чтоб. Позади драгун полсотни, за ними обоз из двух десятков телег тащится. На них мужиков посадских посадили, насильно от дома оторвав.

Осень уже была. Леса брянские в наряд золотой оделись. Огнем горят деревья. А рябины-то, рябины! Словно кровью красной ветви забрызганы.

— К холодам знатным! Знать зима сурова будет. — плетью показав, заговорил Суздальцев с проводником подневольным.

— И к кровушке. — тот отозвался угрюмо, в сторону кося.

— И к этому, — кивнул капитан. — Тебя, как кличут то?

Мужик помолчал малость, потом буркнул:

— Емельян!

— Как взяли то? — поинтересовался. Видя, что нерасположен проводник к разговору добавил. — Да не допрашиваю я тебя. Не изба ж у меня съезжая. Мое дело солдатское.

— Солдатское дело воевать с супостатами, а ты вон едешь, драгун понабрав, с людьми добрыми худое учинить. — огрызнулся мужик, глазами зыркнул и отвел снова.

— Я слуга государев, Емельян. Сполняю указ воеводский, а тот царем назначен. И не воевать буду. Добром попрошу, казнить не намерен никого, коли воров там не сыщется.

— Царь ваш антихрист! — зло кинул Емельян, — и указы его антихристовы.

— Дурак, ты, Емельян. — незлобливо ответил. — Видал я царя нашего. И не раз. Суров, горяч. Но рогов и копыт у него отродясь не было. — посмотрел насмешливо. — А что мы все тремя перстами крестимся, то есть ли разница как?

— То печать антихристова! — взбеленился мужик, аж напрягся весь. Но веревки крепкие, не вырвешься.

— Дурак, как есть дурак! В Бога одного веруем, иконам одним поклоняемся. Ан заладил. Антихристы все вокруг него! Ладно, оставим споры сии монахам ученым. Как взяли-то спрашиваю? — повторил Суздальцев.

— По глупости. — буркнул Емельян.

— Во, видишь, был бы умный, не попался.

— От вас спрячешься. Под землей найдете!

— Найдем, коли вором окажешься. Но ты ж не вор?

— С ворами связался. — неожиданно ответил мужик.

— Что так?

— Да Карачев проехал уж было. На лесной дороге зазевался под вечор, меня кто-то по темечку кистенем сзади тюкнул. И все. Как подобрались и не знаю. Очнулся, голова в крови, сам в веревках. Как сщас.

— Кто такие?

— Разбойнички вестимо.

— Ограбили?

— Что грабить то? Ветер из котомки? — встрепенулся Емельян, сморщился — веревки впились, сник опять. — Коня вот забрали. — понурился.

— А чего не убили? Они вроде б живых-то не оставляют. Вона помещика с неделю назад ограбили и до смерти забили.

— Говорили они про то. Похвалялись!

— Ну-ка, ну-ка, — аж остановился Суздальцев, за поводья Емельянова коня ухватился. — сказывай все.

— А что сказывать? Говорили они так мудрено, что половину и не понял.

— Говори, что понял.

— Будем, говорили, кафтаны шить.

— Это грабить в смысле…Знамо те самые… — задумчиво сказал Петр. Поводья отпустил, дальше тронулись. — Ну что ж тебя они пожалели?

— С собой позвали.

— От чего честь такая?

— Стрелец я бывший! — мужик глянул настороженно на капитана. А тот ехал невозмутимо. Не произвело впечатления.

— Что с того? У меня на Москве вся ватага товарищей из детей стрелецких была.

— А-а-а. — протянул Емельян, — тогда понятно.

— Чего понятно-то тебе? — опять посмотрел насмешливо.

— Не такой ты, как все, капитан.

— А какой? — с интересом.

— Непонятный одним словом.

— Ну не можешь понять и не надо. А дале что?