И в самом деле, среди государственных деятелей, сыгравших значительную роль в политической и культурной истории России, есть целый ряд выпускников духовных учебных заведений, в которых и была заложена основа для их будущих плодотворных трудов. Назовем здесь лишь несколько громких имен. Из Киевской Академии вышли: канцлер и министр иностранных дел при Екатерине II А. Безбородко, один из наиболее даровитых русских дипломатов; пока еще, к сожалению, не вполне оцененный знаменитый историк Н. Н. Бантыш–Каменский; министр юстиции при Александре I Д. П. Трощинский; направленный в Медико–хирургическую академию Д. Велланский, который сыграл значительную роль в либерально–философском движении в царствование Александра I, и, наконец, автор Губернского устава 1775 г. граф П. В. Завадовский, ставший в 1811 г. председателем Государственного совета. Знаменитый М. М. Сперанский и первый историк Сибири П. А. Словцов окончили Александро–Невскую семинарию. Известный шеллингианец профессор М. Г. Павлов был выпускником Воронежской семинарии [1392].
д) Значительным явлением в истории духовного образования в XVIII в. стало ученое монашество, хотя свое полное развитие оно получило лишь в последующем столетии. Ученое монашество представляло собой, как правильно заметил один русский богослов, «привилегированную часть клира» [1393] и впервые появилось в Киево–Могилянской коллегии (см. § 12). Ученые монахи занимали, как правило, должности ректоров или префектов (инспекторов), так как их было слишком мало, чтобы быть еще и простыми учителями. В 1767 г. Черниговский архиепископ Кирилл Лещевицкий писал Святейшему Синоду в докладной записке, предназначенной для Комиссии по составлению нового законоуложения: «Ныне же толь великая в довольно ученых монахах скудость, что едва ректора или префекта выбрать можно, а другие все почти мирские» [1394]. При Екатерине II ученому монашеству были предоставлены новые привилегии: право завещательного распоряжения своей частной собственностью и право на получение окладов от монастырей, номинальными настоятелями которых числились ректоры академий и семинарий, в дополнение к своему преподавательскому жалованью. В 1799 г. вышло распоряжение о приписке служащих учителями иеромонахов к кафедральным соборам в качестве соборных иеромонахов с выделением им известной части доходов от добровольных пожертвований [1395].
Таким образом, руководящие административные и педагогические функции в деле духовного образования находились в руках ученых монахов, которым, однако, в большинстве случаев не суждено было заниматься им сколько–нибудь продолжительное время, ибо после нескольких лет ректорства они обычно становились епископами. Теперь главной их заботой делались уже дела духовных консисторий, и лишь немногие не изменяли своему педагогическому прошлому, продолжая принимать близко к сердцу судьбы духовных школ своей епархии.
Работа в школе была, по сути говоря, единственным монашеским послушанием, которое возлагалось на ученых монахов. Если бы, следуя своему прямому долгу, они посвящали всю свою жизнь делу духовного образования, а не ставили во главу угла продвижение по иерархической лестнице, то институт ученого монашества был бы вполне оправдан и благодетелен для Церкви.
е) В целом педагогические принципы, изложенные в разделе «Домы училищные» «Духовного регламента», продолжали действовать на протяжении всего XVIII в. Лишь к концу столетия в деятельности Московского митрополита Платона Левшина дают о себе знать новые педагогические методы, выросшие из екатерининской эпохи. Соответственно духу времени и согласно «Духовному регламенту», а также из–за скудости самого быта учащихся духовных школ система воспитания в них была крайне суровой. Хотя, как уже упоминалось, в «Духовном регламенте» и предусматривались меры, которыми можно было смягчить тоску учеников, на протяжении многих лет оторванных от родительского дома, но тот же «Регламент» предписывал в качестве воспитательных средств розги и угрозы. В делах Сыскного приказа — тайной службы, которая во времена Анны Иоанновны проникала повсюду, — есть и донесения о духовных школах, в особенности о Московской Академии, из которых видно, что за тяжкие провинности воспитанников наказывали розгами, а иногда даже палочными ударами по спине или же, посадив на цепь, заставляли работать в одном из монастырей [1396]. Воспитатели должны были вести личные дела учащихся, занося туда сведения об их нравственности, прилежании и способностях; эта система просуществовала в духовных учебных заведениях до 1917 г. [1397] Наиболее тяжелым наказанием считалось исключение из учебного заведения, но, учитывая распространенность побегов, оно едва ли воспринималось как таковое.
«Духовный регламент» рекомендовал строить школьные здания вне города, но приступить к выполнению этой задачи епископы смогли только после введения штатов, во 2–й половине XVIII в. До тех пор семинарии помещались обычно в архиерейских домах в центре города, где «великие шумы и крики» вносили в занятия «беспокойство и помешательство», как жаловался Черниговский епископ еще в 1767 г. Для своекоштных учеников, живших на частных квартирах, большой помехой были военные постои [1398]. Так как фактически ученики находились под наблюдением школы лишь во время занятий (вспомним об учащихся Киевской Академии, на каникулах странствовавших в поисках подаяния), то ни о каком воспитании в смысле продуманной педагогической системы не могло быть и речи. Учащиеся воспитывались на основе общих представлений и понятий того времени, но прежде всего их формировали те особые традиции домашнего быта в семьях священнослужителей, которые становились все более прочными по мере обособления духовного сословия. Впрочем, недостаток нравственного воздействия со стороны учителей в духовной школе того времени вряд ли воспринимался именно как недостаток. О противном есть всего лишь одно–единственное свидетельство — исходит оно от митрополита Платона. В своей автобиографии он писал, «что учение, дабы было действительно, не столько зависит от остроумия и красноречия, сколько от чистоты и непорочности сердца учителева» [1399]. Позднее в своих инструкциях педагогам он требовал от них внимательности и любви к своим воспитанникам, чтобы «господа учители разговоры между собой серьезные и забавные имели почасту при учениках, а особливо в часы общих гуляний, отчего могут сии последние научиться лучшему между людей обхождению и пристойной смелости». «Наблюдайте, — пишет он в другом месте, — чтобы более моральными, нежели физическими, наказаниями ученики в своей должности были приводимы» [1400]. Воззрения митрополита Платона, выросшие из духа Просвещения, много способствовали внутреннему и внешнему развитию духовных школ его епархии, в особенности же Московской Академии. По словам позднейшего историка, «эпоха Платона» означала для этих учебных заведений одухотворение всей системы образования и воспитания. «Это был свой Петр Могила для Московской Академии. Без воли Платона ничто не было в ней предпринимаемо. С теплым, сердечным участием он вошел в ее жизнь, с неусыпным вниманием следил за учением, поощрял и наставников, и учеников, определил их занятия до мельчайших подробностей… Некоторые из учеников академии по его распоряжению посещали лекции в университете» [1401].
До эры Платона в академиях и семинариях безраздельно царила схоластика. Ученику полагалось пройти восемь классов. Число лет, иногда весьма немалое, за которое он одолевал весь курс, зависело от его способностей. Не все были так одарены, как епископ Дамаскин Семенов–Руднев, один из знаменитых иерархов XVIII столетия, который закончил академию за семь лет [1402]. Нормой для высшего, богословского, класса было четыре года, для классов философии и риторики — по два года, пиитического и синтаксического классов («синтаксимы») — по одному году. Время, потребное для прохождения низших классов («инфима» и «фара»), в семинариях обычно называвшихся информаториями, и грамматического класса, определялось только сообразительностью и прилежанием — «остроумием», если воспользоваться выражением Феофана Прокоповича из его «Духовного регламента». Многие застревали уже в грамматическом классе и в результате отправлялись псаломщиками в приходы. Окончить класс риторики считалось тогда большим достижением, для многих его хватало, чтобы получить сан священника. В 1–й половине XVIII в. семинарии еще не считались предварительной ступенью к академии, и многие поступали сразу в начальный класс академии. Лишь во второй половине столетия учебные планы семинарий оказались настолько усовершенствованы, что способных учеников из классов риторики и философии стало возможным посылать в академию. Отдельные семинарии уже в то время располагали всеми классами, например, Иркутская или Казанская семинарии, но в первую очередь — Харьковская коллегия и Александро–Невская семинария. Последняя была в 1788 г., как говорилось, преобразована в Главную семинарию с расширенной программой, в которую были введены всеобщая церковная история, механика, естественная история и экспериментальная физика. Сюда посылались наиболее способные учащиеся из других семинарий, чтобы по окончании курса самим стать преподавателями семинарий. Одним из выпускников этой Главной семинарии был, например, И. И. Мартынов, получивший в эпоху Александра I известность своей деятельностью в Министерстве народного просвещения и в качестве преподавателя Главного педагогического института. Его товарищами по классу были М. М. Сперанский, направленный сюда из Владимирской семинарии, а также небезызвестный впоследствии архиепископ Феофилакт Русанов. В своих мемуарах, созданных в середине XIX в., Мартынов пишет: «По духовному ведомству это был первый опыт — собрать из всех духовных училищ (т. е. семинарий. — И. С.) по два, по три студента (философских или богословских классов) в одну, здешнюю семинарию, преподавать им по одной методе курс наук и языков, приличных духовному воспитанию, потом отправить их обратно в те же семинарии для занятия учительских мест, каких они признаны будут достойными» [1403]. Программа семинарий была следующей. В первом и большей частью также во втором классе изучались краткий катехизис, русское правописание и грамматика. В третьем классе — латинская и церковнославянская грамматики, перевод с русского на латинский и арифметика. В четвертом (синтаксическом) классе приступали к географии и истории. В пятом, пиитическом, классе, изучались классическая поэзия, переводами из которой занимались учащиеся, основы классической мифологии и церковный устав (Типик). В программу шестого класса («риторов») входили библейская история, церковный устав и риторика. Более основательным было преподавание в седьмом классе («философов»); здесь изучали все те науки, которые в XVIII в. считались составными частями философии: логику, метафизику, политику (т. е. историю), естественную историю и историю философии (главным образом, античной). Восьмой, богословский, класс по недостатку учителей появился, за немногими исключениями, лишь со 2–й половины XVIII в., да и то лишь в некоторых семинариях. Здесь преподавались: герменевтика, догматика, нравственное богословие, апологетика и история Церкви, изучались пасхалия и Кормчая книга, а также почти наизусть выучивалась «Книга о должностях пресвитеров церковных». Александро–Невская семинария была одним из тех немногочисленных исключений, где философия и богословие изучались уже в 30–х гг.
