Его ли это дети на самом деле? А если не его, если того, другого?

Он не решался идти до конца в своих размышлениях. Это было ужасно.

Селерен позвал Натали и растерянно посмотрел на нее.

— Скажите мне правду. Не надо щадить меня. После удара, который я перенес, я могу знать все, Жан-Жак похож на меня?

— Лицо у него более вытянутое, чем у вас, и волосы светлее…

— А глаза у него серые, верно? Серо-голубые, как у Брассье…

— У многих глаза серо-голубые. Нельзя сказать, что Жан-Жак похож на него…

— А Марлен?

— Если она на кого и похожа, так это на свою мать, разве что ростом будет повыше… Я то и дело удлиняю ей платья и джинсы.

— В ней нет ничего от меня…

— Это ни о чем не говорит. Что это вы вбили себе в голову?

— Аннет чаще занималась любовью с ним, чем со мной. Я вспомнил еще кое-что… Когда родился Жан-Жак и она была еще в клинике, я хотел прикоснуться губами к лобику ребенка, ведь я считал его своим сыном, а она остановила меня жестом, таким непроизвольным, что я мог бы что-то заподозрить. Потом она мне объяснила, что взрослые должны как можно меньше контактировать с новорожденными…

— Бедный вы, бедный…

— Бедный чудак, это верно… Вы можете себе представить эту совершенную пустоту вокруг меня?

Послышалась музыка. Это Жан-Жак поставил пластинку.

— Нет никаких доказательств, что это не ваши домыслы.

— А разве есть доказательства, что это неправда? Послушайте, Натали… Я так больше не могу… Я чувствую себя способным на любую глупость, даже убить Брассье… Для этого мне не нужен револьвер… Обойдусь вот этими крепкими руками ремесленника…

Потом он закричал:

— Нет!..

И зарыдал.

Для него это было словно Гефсиманский сад, его страдания длились пять дней.

— Натали! Дайте мне, пожалуйста, еще вчерашних таблеток!

Он надеялся забыться во сне, поиграть с фантомами своих детских лет. Но на этот раз не вышло: ему явилась Аннет, она возникла в его памяти, та самая Аннет, которая восемнадцать лет была вынуждена каждый вечер, каждую ночь, каждое утро играть роль.

До полудня, пока Натали хлопотала по хозяйству, он слонялся по квартире и чувствовал себя совершенно обессиленным.

Он жил как бы вне времени и пространства. Бульвар Бомарше, казавшийся ему театральной декорацией, выглядел столь же нереально, как и люди, которые, Бог весть почему, догоняли автобусы.

Завтракать, обедать и ужинать в столовой стало для него сущим мучением, потому что он знал, что дети наблюдают за ним. Жан-Жак делал это не так явно, как его сестра, но был серьезнее и озабоченнее, чем обычно, словно ждал какого-то нового несчастья.

Селерен был не в силах шутить, смеяться. Порой, чтобы нарушить молчание, он задавал какие-то вопросы, но тесного контакта с детьми у него не было.

— Чем занимается отец твоей подруги? Кстати, как ее зовут?

— Ортанс…

— Ты знаешь, чем занимается ее отец?

— Он адвокат… Крепкий такой мужчина, а Ортанс самая толстая девочка в нашем классе… Да ты не слушаешь…

— Нет, слушаю.

— Тогда повтори мои последние слова.

— Адвокат…

— Вот видишь! Бедный отец, тебе надо бы встряхнуться, а не то я вызову врача.

Аппетита у него не было. Он почти ничего не ел.

После еды он поспешно уходил в спальню. Если бы он мог, то спал бы целый день.

Чаще всего он усаживался в кресло у открытого окна, потому что было очень тепло. Он не замечал ни движения, ни шума за окном. Все это было далеко от него, далеко от его новой вселенной.

Натали никогда надолго не оставляла его одного. Она знала, что у него нет оружия. Но боялась, что он покончит с собой, выбросившись из окна. В его состоянии все было возможно.

Он понимал, она заходила к нему украдкой.

— Не бойтесь, Натали. Я не порешу с собой. Кризис уже позади. Сначала я думал об этом, а теперь уже прошло…

— Вы бы лучше оделись да пошли пройтись вместе со мной…

Словно он был тяжелобольной, нуждающийся в присмотре.

— У меня нет ни малейшего желания выходить…

Все время одни и те же мысли или почти одни и те же. Можно было подумать, что он испытывал странное наслаждение от самоистязания.

Обе семьи-чета Брассье и он с Аннет — часто обедали вместе. Не было ли это тягостным испытанием для любовников?

Он был убежден, что Эвелин все знала. Так что это его они должны были остерегаться. Они играли роли. Избегали смотреть друг на друга. Теперь он вспомнил, как Аннет дважды обмолвилась, сказав «ты» вместо «вы», смутилась и стала извиняться перед Брассье.

— Знаете, между двумя давними друзьями…

Все это было фальшиво. Все расползалось по швам. Им приходилось постоянно лгать.

Теперь он сожалел, что отдал одежду и белье жены: порой ему было необходимо ощущать ее запах.

Какой выход? Его не было. Даже мастерская принадлежала скорее Брассье, чем ему.

Что касается детей…

Разве не было способа проверить? Можно ведь взять кровь на анализ и установить, чьи они?

Он то впадал в ярость, то предавался смирению. Ведь этих детей вырастил он. Это он каждый вечер приходил пожелать им доброй ночи. Это он, когда дети были маленькими, ходил гулять с ними по воскресеньям.

Не важно, чьи это дети. Теперь они принадлежат ему, и Брассье не имеет права отнять их у него.

Нужно расставить все по своим местам. Чьей была Аннет? Не его. Он был убежден, что первые два года она пыталась полюбить его.

Когда они занимались любовью, она явно старалась угодить ему. Она была слишком честной, чтобы притворяться. Она ничего не испытывала и, случалось, плакала из-за этого.

— Тебе не следовало на мне жениться. Наверное, я фригидная. Я этого не знала…

Он был доверчивым.

— Все образуется… Не переживай… Однажды вечером ты сама удивишься…

И в самом деле она удивилась тому, что с ней произошло. Но было это в объятиях Брассье.

Как же должны были они страдать во время отпусков! Они были разлучены. И даже не могли писать друг ДРУГУ.

Селерен был безмятежно счастлив. Он считал себя самым везучим человеком на свете.

Брассье стал его близким другом, а когда они объединились, то виделись почти ежедневно. Встречались и семьями.

— Как поживает Эвелин?

— Как всегда. Последнее время стала читать почти серьезные книги, но скоро вернется к своим иллюстрированным журналам… А как Аннет?

— Все время отдает своим старичкам и старушечкам. Она как будто не замечает, что у нее двое детей.

Он сжал кулаки. Все слова были верны. Все они были сказаны и еще много других.

А теперь…

Больше ничего. Его жизнь зашла в тупик. Позвонил Даван, спросил, как у него дела.

— Как ты? Мы тут беспокоимся.

— Сейчас получше.

По крайней мере больше не бьется головой о стену!

— Я закончил брошку мадам Папен.

— Какую брошку?

— Да изумруд, который она принесла, чтобы оправить, а ты за несколько минут набросал эскиз…

Тогда он был пьян. Ему и после этого порой хотелось напиться, но он боялся того, что сможет натворить.

— Это гнездо из проволочек и пластинок заставило меня попотеть, я даже часть ночи над ним просидел… Ей нужно надеть эту брошку сегодня вечером на какой-то большой прием… Привезти тебе ее показать?

— Нет.

— Тебе это не интересно?

— Нет. — И он с горечью добавил, словно желая себя еще помучить:

— Покажи ее Брассье…

Каждое утро он делал над собой усилие, чтобы побриться, и то ради детей.

Вернее, ради одной Марлен, так как Жан-Жак уже уехал с рюкзаком за плечами вместе со своим приятелем. На нем была форма, похожая на бойскаутскую.

— Увидимся на Поркероле, — пообещал он.

Марлен тоже готовилась к отъезду.

— Можно мне купить сафари?

— Что это такое?

— Это такая курточка с карманами гармошкой и брюки к ней…

Она должна была встретиться со своей подругой Ортанс на Вогезской площади. Девочка крепко поцеловала его.