Он не представлял себе, как это он купит пистолет, дождется, когда Брассье войдет в мастерскую, и, не говоря ни слова, застрелит его.

Что от этого изменится? Он забыл войти в метро.

Он все шел и шел. Время от времени шевелил губами. Зажег сигарету, она тут же погасла и прилипла к верхней губе.

Двадцать лет он был самым счастливым человеком на свете. Жил скромно, но у него была жена, которую он сам себе выбрал, была работа, от которой он каждый день получал удовлетворение.

Бывало, он говорил Аннет:

— Знаешь, я слишком счастлив… Временами меня это пугает…

И он не напрасно пугался. Аннет не просто умерла, она любила другого.

Брассье был на похоронах. Селерен не обратил на него внимания. Он ни на кого не обращал внимания — настолько был подавлен. И все же он припомнил, что Брассье первый бросил в могилу цветок, только один цветок — алую розу.

Это был любимый цветок Аннет. Ему редко приходило в голову покупать ей цветы. Это было не в его духе. Он даже немного смущался, когда ему случалось приносить их жене.

Может быть, он полагал, что любовь превыше всего?

Никогда ему и в голову не приходило, что жене этого недостаточно. А Брассье думал о таких вещах и поэтому распорядился обить стены их спальни ярко-желтым шелком.

А было ли там белое атласное покрывало, как на вилле в Сен-Жан-де-Марто?

Так он незаметно дошел до площади Согласия. Что делать дальше? Куда идти?

Он подумал было, не вернуться ли ему домой и облегчить душу, поговорив с Натали? Разве не относилась она к нему всегда лучше, чем к Аннет? Быть может, какие-то мелочи не ускользнули от ее женских глаз?

Подло, конечно, перекладывать часть своего отчаяния на чужие плечи. Что случилось, то случилось, и нужно смотреть действительности прямо в лицо.

А действительность заключалась в том, что Аннет умерла дважды.

Он шел по улице, как деревенский дурачок: размахивал руками, глазел по сторонам. Когда ему случалось столкнуться с кем-нибудь из прохожих, он очень удивлялся и бормотал извинения.

Наверное, его принимали за пьяного. Его потянуло было выпить, но он понял, что от этого ему станет только хуже и горе его обострится.

Сам того не сознавая, он быстро пошел по улице Риволи, время от времени останавливаясь, когда ему в голову приходила новая мысль.

Ему не хватало мужества встретиться лицом к лицу со своими товарищами по работе. Он зашел в бар, заказал бутылку минеральной воды виши и телефонный жетон.

— Добрый день, мадам Кутанс… У вас все в порядке?

Голова у него была еще достаточно ясной, и он мог разговаривать любезно.

— Будьте добры, позовите к телефону Давана.

Он услышал, как того зовут, затем из мастерской донеслись шаги.

— Значит, старик, ты не в порядке?

Было непривычно, чтобы все мастера пришли, а его еще не было. За все время существования мастерской он и трех дней не отсутствовал.

— Не совсем, — пробормотал он.

— Лежишь в постели?

— Пока нет. У меня кое-какие дела в городе.

— Ты был у врача?

— Нет.

— А надо бы. Кстати, здесь Брассье. Не хочешь с ним поговорить?

— Нет. Я только хотел тебя предупредить, что несколько дней я буду отсутствовать.

— Можно тебя навестить?

— Это очень любезно с твоей стороны, но лучше не надо…

— Желаю тебе поскорее поправиться.

— Спасибо. До свидания.

Он вернулся домой. Все окна были распахнуты, Натали пылесосила в гостиной. Она оторвала взгляд от аппарата, внимательно посмотрела на Селерена и выключила пылесос.

— Вам совсем плохо, правда?

— Да.

— Сегодня вы пережили удар.

— Очень тяжелый.

— Идите в спальню. Вам нужно отдохнуть. Как только вы ляжете, я принесу вам кое-что такое, от чего вы проспите крепким сном несколько часов. Хорошо, что вы не пили…

Он подозрительно смотрел на нее.

— Почему вы сразу заговорили о тяжелом ударе?

— Потому что человек вашего склада не впадает без причины в такое состояние…

— Вы все знали?

— И знала, и не знала. Есть множество мелочей, которые не ускользают от женского глаза… Когда приходили ваши друзья, я подмечала некоторые знаки, взгляды, которыми они обменивались, у вашей жены глаза блестели и лицо розовело…

— Мы с вами говорим об одном и том же человеке?

— Да, о мсье Брассье.

— Вы думаете, его жена тоже знала?

— Я в этом не сомневаюсь, ведь ее совсем не беспокоило, что происходит рядом.

— Они любили друг друга…

— Да…

Он снял пиджак, ему было жарко.

— Вы ходили на улицу Вашингтона?

— Я только что оттуда… А откуда вы знаете адрес?

— Когда я узнала, что она вышла из дома и бросилась бежать на другую сторону улицы, я сразу же догадалась… Я боялась, как бы вам не пришло в голову то же самое и как бы вы не поехали туда…

— Восемнадцать лет они снимали эту квартиру, и консьержка сказала, что они ее великолепно обставили… Если бы только…

— Если бы только что?

— Если бы только она мне сказала…

— У нее не хватало мужества лишить вас радости жизни… Вы были человеком счастливым, доверчивым. Вы купались в своем счастье.

— Это правда. Порой я боялся. Может, это было предчувствие.

— Сейчас вам нужно перестать думать об этом, хотя бы до завтра… Вы на нее очень сердитесь?

— Даже не знаю. Я еще не задавался этим вопросом.

— Не надо на нее сердиться. Такому сильному, такому прочному чувству невозможно противиться. Я уверена, что она страдала, оттого что была вынуждена вам лгать.

— Вы так думаете?

— Она была из тех женщин, которые идут до конца…

— А он?

— Он никогда не был мне симпатичен из-за своей самоуверенности. Но то, что эта связь продлилась восемнадцать лет, говорит все же в его пользу. Без настоящей любви так долго не встречаются.

— Но почему? — воскликнул Селерен.

Почему он? Почему они? Если бы не этот дурацкий несчастный случай, он так ничего и не узнал бы и по-прежнему жил бы своей тихой, безмятежной жизнью.

— Консьержка говорит, что у нее там было тонкое постельное белье, необыкновенные пеньюары…

— Я знаю.

— Откуда?

— Как-то вечером она переодевалась при мне. Мой взгляд сразу упал на лифчик, какого я никогда не видела. Она покраснела, поспешно накинула халат и послала меня уж не помню за чем в кухню… Это было совсем не такое белье, какое она носила здесь…

— А я-то всегда думал, что она любит простые вещи…

— Только не на улице Вашингтона. А там, скорее всего, под влиянием мсье Брассье.

Его лицо ничего не выражало, а крупное тело, казалось, обмякло. Он смотрел на кровать, на окно, словно не знал ни что ему делать, ни куда себя девать.

— Что мне сказать детям?

— Я им скажу, что вы еще плохо себя чувствуете, что не совсем оправились от своей простуды.

— Бедняжки. Они-то тут ни при чем.

— Я пойду на кухню, приготовлю вам фруктовый сок. А вы тем временем переоденьтесь в пижаму.

Он послушался. Он не знал, что бы стал без нее делать. Десять раз, идя по Елисейским полям, потом по улице Риволи, он думал о самоубийстве.

Это было радикальное решение. Не нужно было бы больше думать. Не нужно было бы страдать. Но как же дети, у которых уже не было матери и которые теперь стали сближаться с ним?

Он направился к аптечке за пузырьком со снотворным, которое употребляла Аннет, когда ей не удавалось заснуть.

— Нет! Не эти таблетки. Они хороши для детей. Я вам сейчас найду кое-что у себя. Мне тоже случается их глотать. У каждого бывают минуты слабости…

Она вернулась с тремя голубоватыми таблетками на блюдечке.

— Примите все три… Не бойтесь.

— Я принял бы и двадцать…

— Тогда пришлось бы мне отвозить вас в больницу, где вам затолкали бы в желудок вот такую толстую трубку… Вы думаете, это шутка? А теперь хватит разговоров. Ложитесь и спите.

Она пошла закрывать ставни, задергивать шторы, и легкий золотистый полумрак воцарился в спальне.