— Осторожно. Кофе очень горячий.

— Вы уже ходили за продуктами?

— Я позвонила мяснику, и он принес мясо, осталось только купить овощи.

— Вы боялись оставить меня одного?

— Я же могла вам понадобиться.

— Я вам был противен вчера вечером?

— Да нет. Вы вели себя вполне пристойно.

— О чем же я говорил?

— О каком-то контракте, который только что подписали…

— Я это не выдумал. Я действительно подписал важный контракт. А сейчас спрашиваю себя, нужно ли было это делать… Это Брассье меня втянул в эту сделку…

— Вы хоть мастерскую свою не продали?

Она не любила Брассье. Считала его слишком честолюбивым. Что до Эвелин, то Натали ее на дух не переносила. Говорила о ней так:

— Она из тех женщин, которые только и думают, что о своих туалетах, и заботятся только о своей красоте. Уверена, что не пройдет и десяти лет, как она сделает себе операцию, чтобы избавиться от морщин. И чем она занимается целыми днями?

— Нет, мастерскую я не продал. Напротив… Постойте… У меня такое впечатление, что, когда я там был, приходила одна из моих лучших клиенток…

Не знаю, как я себя вел при ней… Только бы не наговорил кучу глупостей…

Кофе хорошо на него действовал.

— Нельзя ли мне еще чашечку?

Он просил так стеснительно, что она не смогла удержаться от умиленной улыбки. Словно это был нашаливший большой ребенок, старающийся заслужить прощения.

Он набрал номер телефона мастерской.

— Алло! Мадам Кутанс? Будьте добры, позовите Давана…

Он услышал сначала удаляющиеся, потом приближающиеся шаги.

— Алло!

— Жюль? Извини, что беспокою. Я, пожалуй, не приду сегодня в мастерскую до полудня.

— Я так и думал.

— Я был совсем пьяный?

— Дальше некуда.

— Скажи… а глупостей я не делал?

— Вовсе нет.

— Мне смутно припоминается, будто я видел мадам Папен…

— Ты даже назвал ее мадам Папин, но тут же поправился.

— Что я ей сказал?

— Ты объявил ей, что у тебя будет магазин в Довиле. А она захотела убедиться, что ты все же останешься в Париже и будешь — по-прежнему работать для своих клиентов…

— Ничего не помню…

— Более того… Послушай… Она принесла изумруд каратов на двадцать, который достался ее тетке от ее бабушки или прабабушки. Она спросила, не можешь ли ты сделать из него брошку… Ты мгновение посмотрел на изумруд, потом бросился к чертежной доске и нанес на лист бумаги что-то напоминающее мазню… Не прошло и пяти минут, как ты поместил камень в середину, и получилось одно из лучших украшений, которые ты когда-либо создавал…

— Ты уверен, что я не выглядел смешным или отвратительным?

— Уверен. Ты мило согласился сесть в такси. Я тебя проводил, потому что ты собирался пойти выпить последнюю рюмку коньяку.

— Я знаю, что пил коньяк, но не помню, где и когда.

— Я тоже. А в мастерской ты посылал за двумя бутылками вина.

— Что они говорили?

— Кто?

— Наши товарищи.

— Ничего. Они были немного удивлены. Первый раз тебя видели таким… А еще они испугались, как бы ты не перебрался в Довиль, потому что ты беспрерывно говорил о замечательном контракте и о магазине в Довиле.

— Это правда. У нас там будет магазинчик, но работать мы будем по-прежнему в Париже… Спасибо, старик… Извинись за меня перед ними. И перед мадам Кутанс тоже.

Натали стояла, сложив руки на животе, и смотрела, как он пьет вторую чашку кофе, которая казалась ему не такой горькой, как первая.

— Я вчера много говорил?

— Немного…

— Совершенно не помню, о чем я говорил… Последнее, что припоминаю, так это как я послал ученика за двумя бутылками вина…

— Думаю, в конечном счете это пойдет вам на пользу.

— Почему?

— Уже которую неделю вы живете слишком напряженно, весь в себе…

— Я все время думал об Аннет.

— Вы и дальше будете о ней думать, но не так одержимо.

— Мне кажется, я вел себя по отношению к ней не так, как следовало бы…

— Что вы имеете в виду?

— Я много размышлял над этим. Женщине нужны нежность, забота, знаки внимания. А я считал, что все гораздо проще. Я исходил из того, что мы полюбили друг друга раз и навсегда, и мне казалось, что не нужно говорить об этом снова и снова. Она была такая хрупкая, такая ранимая, а я жил рядом с ней и не замечал этого.

— Совсем наоборот, вы были очень ласковы с ней.

— Недостаточно. Теперь я терзаюсь этим.

— Не надо терзаться. Вашей жене нужна была работа, и если все взвесить, то, по-моему, она была сильнее, чем вы.

— Что нам делать с ее одеждой?

Он понял наконец, что не сможет бесконечно хранить ее в шкафу. Каждое утро он испытывал шок, когда видел платья Аннет, висящие на вешалках, словно безжизненное тела. Побросать их все в чемодан и отнести на чердак было бы не лучшим решением: это напоминало бы вторые похороны.

— Кому бы все это отдать?

— Я часто встречаю в магазинах невысокую и очень мужественную женщину: она вдова с двумя детьми на руках. Я не знаю, где она живет, но могу спросить у мясника.

— Да, пожалуйста. Отдайте ей все, что принадлежало Аннет.

Быть может, он не принял бы такого решения, если бы вчера не выпил.

Головная боль стала легче. В животе было скверно.

У него было только одно возражение:

— А если я встречу ее на улице в платье моей жены?

— Вы этого и не заметите. Мадам ничего не шила себе на заказ, а все покупала в магазинах готового платья.

— Верно, — согласился он.

Он получал облегчение от этого разговора с Натали. Слишком долго он носил все это в себе.

— Вы знаете… в ней была вся моя жизнь…

— Я всегда это знала.

— А она меня так не любила. Она была мне женой. И любила меня так, как жене должно любить мужа… Не более того… Я прав?

— Вряд ли я смогу сказать что-нибудь вам в ответ; разве можно знать, что происходит в человеческих сердцах и умах… Не надо только забывать, что она была целиком поглощена своей работой.

— Дети не говорят о ней?

— Изредка. Разве чтобы сказать, к примеру, когда я готовлю спагетти:

«Мать их страшно любила…»

— Вы знаете, что Жан-Жак скоро покинет нас?

— Да, он мне объявил об этом много недель тому назад.

— А матери он тоже говорил об этом?

— Не думаю. Он не был с ней особенно близок. Скорее, мне он делал подобные признания.

— Через несколько лет настанет черед Марлен упорхнуть из гнезда, и мы останемся вдвоем.

— К тому времени я, наверное, уже буду ходить с палкой, если не на костылях.

— Я найму молоденькую прислугу вам в помощь…

— Неужели вы думаете, что я соглашусь на помощницу, которая станет путаться у меня под ногами? Либо вы будете терпеть меня такую, какая я есть, либо я уйду в богадельню.

Не с похмелья ли он так расчувствовался? Ни с того ни с сего он вдруг расплакался, не в силах сдержать слезы.

Она молча глядела на него. От слез ему станет лучше. Он давно не плакал и, прикрыв лицо ладонью, произнес: «Носовой платок». Она принесла платок, а потом и намоченное под струей холодной воды полотенце.

— Положите это себе на лоб…

Он всегда считал себя крепким мужчиной, и вот на тебе: уже столько недель не может взять себя в руки.

— Наверное, я разыгрывал из себя важную персону…

— Я наполню ванну. Вы полежите подольше в воде, а потом побреетесь, если руки не будут очень трястись.

— У меня трясутся руки?

— Немного. Да это и естественно.

— Здесь я не пил коньяк, верно?

— Нет, я подала вам только стакан вина. И если бы отказала, то вы, возможно, рассердились бы, а дети были в своих комнатах…

Она пошла открывать краны. Он слышал такой домашний и успокаивающий шум текущей воды.

— Пока вы будете принимать ванну, я поставлю овощи на огонь.

— А который час?

— Около одиннадцати… Одевайтесь полегче, на улице жарко. Я не настаиваю, чтобы вы целый день лежали в постели; вам пойдет на пользу, если вы сходите к себе в мастерскую…