— От чего он умер?

— Точно не знаю. Я не очень силен в медицинских терминах. Говорили об эмболии. Смерть была почти мгновенной, так что он не страдал…

Кюре пригубил стаканчик.

— А что вы собираетесь делать с фермой?

— Я оставляю ее в распоряжении Жюстин.

— Вы правильно делаете. Она славная женщина и очень заботилась о вашем отце… Я не знаю и не хочу знать, какие отношения могли быть между ними…

А скот вы тоже ей оставляете?

— Да.

— Вы милосердный человек, мсье Селерен… Не смею называть вас Жоржем, как когда-то… Мне сказали, что вы приезжали сюда со своей женой. Как она поживает?

— Она погибла. Несчастный случай…

— Извините, что заговорил о ней, я не знал…

Похороны постарались устроить как можно скорее. Это было в четверг. Ферма папаши Селерена стояла недалеко от церкви, поэтому гроб поставили на повозку, запряженную только одной лошадью, и накрыли черным покрывалом, которое дал кюре.

Собралась вся деревня, и Селерен многих узнавал в лицо. Из его одноклассников почти никого не осталось — трое или четверо, среди них сын мясника, унаследовавший отцовскую лавку.

— Как поживаешь?

— Все в порядке. Не жалуюсь. Только вот деревня начинает пустеть. Старики умирают, как твой отец, молодые уезжают, кто в Кан, кто в Париж или еще куда-то…

Учитель играл на органе. Он был моложе Селерена. Похоронная церемония не растрогала Селерена, вернее сказать, он думал о другом — о том, как меняются поколения.

Кюре произнес краткую проповедь, и после отпущения грехов оставалось только обогнуть церковь, чтобы оказаться на кладбище.

Там была похоронена мать, и новый гроб опустили в «ту же могилу.

Все собравшиеся подходили к нему и пожимали руку. Наконец, после того как он в последний раз зашел к Жюстин, Селерен собрался сесть в машину.

— Скажите… Извините, что вам докучаю… Может, будет лучше, если вы подпишете мне документ?

Он понял и вернулся в дом.

— У вас есть бумага?

Она уже купила пакет дешевой линованной бумаги — такую можно купить только в сельской местности. Были у нее и ручка, и бутылочка зеленых чернил.

— Только такого цвета и были.

Он составил нечто вроде арендного договора, не допускавшего иного истолкования.

— Вы ведь в самом деле сказали, что я могу здесь оставаться, пока буду жива?

— Здесь так и написано.

Она разыскала старые очки в металлической оправе и прочитала несколько строчек, шевеля губами.

— Должно быть, здесь все правильно… Вы в этом разбираетесь лучше, чем я… Спасибо вам еще раз, буду молить Бога за вас и вашу семью…

В детстве он жил здесь, в этой лачуге. У него были брат и сестра, оба они умерли в один год от какой-то заразной болезни, названия которой он так и не узнал.

Это был его мир, и другого он не знал, пока честолюбие не побудило его отправиться в Париж.

Когда он вернулся домой на бульвар Бомарше, радио гремело на всю квартиру. Марлен была готова с утра до вечера слушать музыку.

— Прости, отец…

В первые дни после смерти Аннет он просил детей не ставить пластинки, не включать телевизор. Но мог ли он требовать, чтобы они отказывали себе в этом бесконечно?

— Ничего, слушай…

— Как там было?

— Как обычно бывает в деревне.

— Пришло много народу?

— Все, кто способен передвигаться на своих ногах.

— Твой отец был известной личностью в деревне?

— В своем роде. Больше него никто не мог выпить.

— От этого он и умер?

— Вероятно.

— Тебе было очень грустно?

— Грустно снова увидеть места, где прошло мое детство.

— Там, должно быть, красиво?

— Совсем нет…

— Ты какой-то подавленный…

— Я повидал кое-кого из соучеников, которые остались там. Повидал кузнеца, который, когда я уезжал, был крепким мужчиной в расцвете лет, а превратился в седовласого старика, который ходит, опираясь на палку…

— Бедный отец!

— Надеюсь, когда-нибудь, через много лет, если вы приедете сюда, в эту квартиру, у вас не будет такого впечатления. Мне хочется, чтобы у вас обоих от вашего детства и вашей юности остались приятные воспоминания.

— Так и будет, это точно.

Она взяла его за руку и поцеловала.

— Жан-Жак безвылазно сидит у себя в комнате и трудится. Он не знает, что ты приехал.

Из кухни высунулась Натали.

— Мне послышалось, что кто-то разговаривает. Как съездили? Хорошо?

— Скорее, тягостно.

— Да… Бывают места, куда лучше не возвращаться…

У Жан-Жака были всклокоченные волосы и усталые глаза. Он поцеловал отца в обе щеки.

— Я в страшной запарке. Экзамен будет на той неделе, а остались еще кое-какие мелочи, которым раньше я не придавал значения. Как насчет поесть?

— Все готово, — объявила Натали.

— На твоем месте я не изводил бы себя так… Ты же уверен, что сдашь экзамен…

— Никогда ни в чем нельзя быть уверенным.

Селерен готов был согласиться с дочерью. Единственное, в чем можно было упрекнуть Жан-Жака, так это в том, что он все принимал слишком всерьез, начиная с учебы.

— У меня есть товарищи в лицее, которые считают, что в нашем возрасте на все можно наплевать. Они не отдают себе отчета, что как раз сейчас, в эти годы, решается вся наша жизнь… Что ты об этом думаешь, отец?

— Я думаю так же, как и ты… В наше время нужно иметь диплом, даже если ты забыл все, чему тебя учили.

— Вот видишь! — закричала Марлен и расхохоталась.

Натали сидела с краю стола, она собрала глубокие тарелки. На второе были равиоли, которые она готовила раз в неделю. Жан-Жака еда не волновала. А Марлен стала возражать:

— Опять! Какой сегодня день? А, суббота… Могла бы и догадаться. По субботам у нас равиоли.

— А почему вы не составляете меню вместе со мной? Тогда бы вы ели то, что вам нравится.

Натали было примерно столько же лет, что и Жюстин, а выглядела она лет на двадцать моложе служанки его отца. Самым удивительным было ее всегда хорошее настроение. Она прошла через множество испытаний, даже таких, о которых предпочитала молчать.

Но она не озлобилась, а решила принимать жизнь с ее лучшей стороны. Все ее радовало: кухня, уборка, а раньше, когда дети были маленькими, прогулки с ними.

Она никогда не говорила об усталости, даже когда делала генеральную уборку, повязав голову платком, отчего становилась похожей на русскую крестьянку.

Словом, только Селерен думал о том, что за столом кого-то не хватает.

Ведь все немного передвинулись, чтобы не оставлять пустого места.

За едой Аннет говорила мало. Можно было подумать, что ее занимают какие-то мысли, и если на ее лице появлялось подобие улыбки, то только для того, чтобы скрыть эти мысли.

Селерен часто задавался трудным вопросом: удалось ли ему сделать ее счастливой?

На протяжении двадцати лет он был в этом уверен, потому что считал, что все его близкие счастливы. Его удивляло только то, что она не бросает работу, но он убеждал себя, что она нуждается в деятельности.

Что бы она делала одна, пока дети были в школе? Она не только не умела готовить, но он никогда не видел, чтобы она шила. Это Натали по вечерам чинила одежду под лампой в кухне.

Если она слушала музыку вместе со всеми, то редко высказывала свои суждения.

— Что ты скажешь об этом певце, мать?

Это Марлен всегда прерывала передачу своими соображениями.

— Он неплох…

— А по-моему, он потрясный… У всех моих подруг есть его пластинки.

Хотелось бы, чтобы и мне их купили на день рождения…

На это уходили все ее карманные деньги.

Аннет курила сигарету. Курила нервно, то и дело вынимая ее изо рта, а потом раздавила окурок в пепельнице.

— А ты куришь у людей, которых посещаешь? — как-то раз простодушно спросил он.

— Я им приношу сигареты, — довольно сухо ответила она. — Или трубочный табак…

Он никогда не бывал в учреждении, от которого она работала, находившемся в одной из пристроек к ратуше. Она его туда не звала, а он не смел ее об этом попросить.