С этими мрачными мыслями он подходил к Лионскому вокзалу, к тем убогим кварталам, где грязь кажется еще гуще, а туман еще беспросветнее, потому что дома тут потемнели от дыма, сточные канавы полны нечистот, а людские невзгоды как бы откладывают скорбный отпечаток на и без того унылую природу. В этот час рабочие возвращались с фабрик и заводов. Измученные, усталые люди, хмурый человеческий поток, заключавший в себе так много нужды и горя, растекался по тротуарам и мостовой, направляясь к винным погребкам и к пригородным трактирам. Над некоторыми из них висели вывески: «ДЛЯ УТЕХИ», как будто пьянство и забвение — единственная утеха обездоленных! И разбитому усталостью, закоченевшему Джеку вдруг показалось, что все пути для него закрыты и что вся жизнь его будет такой же безотрадной и мрачной, как этот дождливый и холодный осенний вечер. В отчаянии он махнул рукой и крикнул:

— Они правы, черт побери!.. Только одно нам и остается… Пить!

Перешагнув порог одного из тех гнусных кабачков, где храпят забулдыги, где захмелевшие люди чуть что хватаются за ножи, бывший кочегар заказал себе двойную порцию «купороса».[35] Но в ту самую минуту, когда он уже взял стакан, ему вдруг почудилось, будто все, что его окружало, — безобразно галдевшие люди, клубы табачного дыма, тяжелый винный дух, пар, поднимавшийся от мокрой одежды, — куда-то исчезло, и перед его глазами расцвела дивная улыбка, а мягкий, глубокий голос произнес над его ухом:

— Вы пьете водку, господин Джек?

Нет, он больше не пьет и никогда больше не будет пить! Джек выскочил из кабака, бросив на стойку монету и, ко всеобщему удивлению, оставив нетронутым свой стакан.

Было бы, пожалуй, долго рассказывать о том, как Джек после своего печального путешествия в Париж захворал, как на протяжении двух недель он был, точно узник, заточен в Ольшанике и находился во власти доктора Гирша, который испытывал на этом новом Маду свою методу лечения ароматическими средствами, как доктор Риваль вызволил юношу и силой перевез в свой дом, вернул его к жизни и возвратил ему здоровье. Лучше уж я прямо провожу вас к нашему другу Джеку: он сидит в удобном кресле, у окна «аптеки», под рукой у него книги, а вокруг — умиротворяющий покой. Покой навевают спокойные дали, царящая в доме тишина, легкие шаги Сесиль. Все это вносит в полудремотное состояние выздоравливающего ровно столько жизни сколько нужно, чтобы он полнее наслаждался долгими днями блаженного безделья.

Джек так счастлив, что ему даже говорить не хочется. Сквозь опущенные ресницы он следит, как снует игла в пальцах Сесиль, прислушивается к скрипу ее пера по разлинованной бумаге бухгалтерских книг, радуется присутствию этой дорогой ему девушки.

— Ох уж этот дед!.. Не сомневаюсь, что он утаивает от меня добрую половину своих визитов… Вчера он дважды проговорился… сперва сказал, что не заходил к Гудлу, а потом, немного погодя, сам же сообщил, что жена Гудлу чувствует себя лучше. Вы заметили, Джек?

— Вы что-то спросили?.. — встрепенулся юноша.

Он ничего не слышал, он только любовался ею. Всегда простая, ровная, грациозная, Сесиль никогда не ребячилась, не резвилась в отличие от девиц, которые убеждены, что непосредственность их украшает, но, не зная меры, все этим портят. В ней все серьезно, глубоко. Даже в голосе ее звучит раздумье, взгляд ее вбирает и хранит только свет. Чувствуется, что душа ее доступна лишь высокому и способна лишь на высокие порывы. Так оно и есть, ибо слова — эта ходячая, истертая, потускневшая монета — в ее устах внезапно приобретают необычайную свежесть, как это бывает порою, когда слова кладут на музыку и их обволакивает волшебная мелодия Генделя[36] или Палестрины. Когда Сесиль произносила: «Джек, друг мой», ему казалось, что никто прежде так не обращался к нему, а когда она произносила: «Прощайте», сердце его сжимала такая тоска, словно он прощался с ней навсегда; все, что говорила эта задумчивая и открытая девушка, приобретало особый смысл. Всякий выздоравливающий слаб и чувствителен, легко поддается физическому и нравственному воздействию, вздрагивает от едва заметного дуновения и ощущает тепло самого робкого солнечного луча — вот почему Джек так остро воспринимал очарование девушки.

Сколько славных, чудесных дней провел он в этом воистину благословенном доме! Казалось, здесь все помогало ему быстрее встать на ноги. «Аптека», просторная комната, в которой были только высокие стенные шкафы из неструганого дерева, выходила окнами на юг. Сквозь кисейные занавески была видна деревенская улица, а дальше, до самого горизонта, тянулись сжатые поля. В комнате было покойно, приятно пахло сушеными травами и цветами, собранными в самый разгар цветения, и этот аромат укреплял силы больного. Природа как будто сама пришла к нему сюда, но несколько приглушенная, смягченная и потому особенно благотворная: он вдыхал все эти ароматы, и они опьяняли его. Благоухающие бальзамы воскрешали в его памяти журчанье ручьев, а вместе с запахом золототысячников, сорванных у подножья могучих дубов, к Джеку приходил сюда лес и раскидывал над ним свои зеленые своды.

Силы понемногу возращались к больному, и он пытался читать. Он перелистывал старые томики из библиотеки доктора, а когда ему попадались книжки, по которым он в детстве учился, он откладывал их и перечитывал, убеждаясь, что теперь они гораздо понятнее. Сесиль занималась своими обычными делами, доктор почти весь день отсутствовал, и молодые люди оставались вдвоем под присмотром молоденькой служанки. Это давало повод для пересудов, и деревенские кумушки, как и подобает ханжам, негодовали, что такой великовозрастный малый постоянно остается наедине с красивой молодой девушкой. Разумеется, если бы г-жа Риваль была жива, она бы этого не допустила, ну, а доктор — он ведь хуже малого ребенка, ему ли наставлять молодежь! Впрочем, как знать! Может, у него что и на уме, у этого чудака!

Тем временем д'Аржантон узнал, что Джек обосновался в доме Ривалей, и счел это за личную обиду. «Нехорошо жить у чужих, — писала Шарлотта сыну. — Что о нас станут думать в Этьоле?.. Скажут, что мы пожалели денег на твое лечение. Это выглядит так, будто ты нас в чем-то укоряешь…» Письмо не произвело ожидаемого эффекта, и тогда поэт написал самолично, САМОЛИЧНО: «Я нарочно послал Гирша, чтобы он вылечил тебя, однако ты предпочел довериться неисправимому рутинеру, сельскому лекарю, а не нашему сведущему другу. Дай бог, чтобы это не принесло тебе вреда! Так или иначе, коль скоро ты уже на ногах, даю тебе два дня на то, чтобы возвратиться в Ольшаник. Если через два дня ты этого не сделаешь, я буду рассматривать твое поведение как открытый бунт против меня, и с этого часа между нами все будет кончено. Имеющий уши да слышит!»

Джек, однако, не двинулся с места, и тогда прибыла Шарлотта, необычно серьезная и важная. Собираясь в путь, она набила свою сумочку шоколадом, чтобы было что погрызть в дороге, и затвердила наизусть множество трескучих фраз, подсказанных ей поэтом. Доктор Риваль встретил ее внизу и, не обращая внимания на подчеркнутую сдержанность дамы, которая чопорно поджимала губы и с великим трудом удерживалась от болтовни, заявил ей без обиняков!

— Хочу вас предуведомить, сударыня, что это я не разрешил Джеку вернуться в Ольшаник… Вопрос шел о его жизни… Да, сударыня, о его жизни… Вашему сыну угрожает серьезная опасность, вызванная переутомлением, истощением и быстрым ростом. По счастью, он в таком возрасте, когда здоровье можно еще восстановить, и я уповаю, что Джек справится со своим жестоким недугом, если только вы не вздумаете снова предать его во власть вашему презренному Гиршу, этому убийце, который чуть было не уморил беднягу, заставляя его вдыхать мускус, ладан и даже росный ладан. Ведь он под видом лечения мог просто удушить мальчика! Полагаю, вы всего этого не знали. Я вырвал его из Ольшаника, где он изнемогал в клубах дыма, посреди всяких трубок, ингаляторов и курильниц для благовоний. Я ногой расшвырял все эти дурацкие аппараты, — боюсь, что заодно и лекарю досталось. Теперь Джек вне опасности. Оставьте его у меня на некоторое время, и я обещаю вернуть вам его более крепким, чем раньше, чтобы у него хватило сил снова вести суровую жизнь. Но если вы опять отдадите его в руки этому гнусному шарлатану, я пойму это так, что сын вам мешает и вы решили от него отделаться.